Борис Хотимский - Непримиримость. Повесть об Иосифе Варейкисе
— Прогуляемся до штаба, — предложил Гимов, — а уж оттуда двинемся на пристань, все вместе.
— А может, ни к чему всем вместе? — усомнился Иосиф Михайлович, сосредоточенно думая о своем, опасаясь подвоха. — Оставались бы лучше все на местах, а я один бы съездил. В моем лице все же представлены и партия и Советы, к тому же мы с главкомом уже знакомы.
— Пройдемся до штаба, там решим окончательно.
Они быстро дошагали до штаба и первым делом спросили, где Клим Иванов. Оказалось, что тот уже отправился на пристань.
— Давайте автомобиль, и нам туда же.
— Свободного сейчас нет, придется обождать.
— А, черт! — в душе Иосифа Михайловича подиималоь раздражение, перерастало в тревогу. — Нет хуже — ждать и догонять… Что ж, делать нечего, подождем на предзакатном солнышко. Уже не так припекает.
Они все вышли из здания и стояли у подъезда, ждали обещанного автомобиля, когда неподалеку внезапно рвануло.
— Лимонка, — определил один из сопровождавших красноармейцев.
— Совсем близко.
— Похоже, на Гончаровской.
— Скорей туда! — Иосиф Михайлович сдвинул кобуру и, расстегивая ее на бегу, помчался первым.
Добежав до Гончаровской, увидели кучку матросов. Один из них, устрашающе-толстый, в фуражке-мичманке с миниатюрным ковырьком, весь в пулеметных лентах, едва держался на широко расставленных коротких ногах. Расклешенные брюки придавали ему сходство с приседающим цирковым слоном. Другой, усевшись прямо в пыль и вытянув перед собою ноги в еще более невообразимых клешах поверх стоптанных сапог, отмахивался маузером от своих товарищей, неловко пытавшихся поднять его и нахлобучить свалившуюся бескозырку. Еще несколько сосредоточенно покачивались на месте, будто колеблемые ветром, хотя ветра не было.
— Нализались, дьяволы!.. Кто такие, из какой части?
— А пош-шел ты, комиссар!.. И-эх, ябы-лачы-ко! Куды ты кот-тишь-си…
Иосифа Михайловича захлестнула ярость:
— Предъявить документы! Сдать оружие!
— Полундр-ра!
Увидев в руках явно не намеревавшегося шутить молодого комиссара наган и наставленные штыки подоспевших следом красноармейцев, пьяные матросы кое-как подняли из пыли сидевшего и поволокли его прочь, все пытаясь пристроить на мотавшейся голове бескозырку и отобрав на всякий случай маузер. Один лишь толстяк в пулеметных лентах и мичманке все еще стоял, покачиваясь и тупо глядя перед собой. Убегавшие остановились, оглянулись.
— Полундра! Боцман остался! Бо-оцман, эй!
— И-й-я н-не б-боц-ман, — с превеликим усилием сумел выговорить тот, по-младенчески пуская пузыри из губастого рта. — И н-не л-лоц-ман… Я п-р… пр-р… пр-ро-сто К-кацман…
Красноармейцы невольно рассмеялись, а толстый боцман вдруг повернулся к ним широченной, в лентах, спиной и, почти не шатаясь, с неожиданной легкостью и скоростью зарысил к ожидавшей его братве, там подхватил одной рукой того, который упорно валился в пыль, понес его, брыкающегося, опередив остальных. А те, удаляясь вслед за боцманом, пальнули наугад из маузера, но, к счастью, ни в кого не попали.
— Не отвечать огнем! — приказал Иосиф Михайлович. — Попробуем задержать их.
Но тут, откуда ни возьмись, выкатился шальной извозчик с бравыми, как у ротмистров, усищами. Он осадил высокую костлявую клячу так, что дуга и хомут едва не наползли ей на безнадежно грустную морду. И вся компания матросов тотчас умудрилась взгромоздиться в осевший под их тяжестью экипаж. Извозчик лихо гикнул, кто-то свистнул, и облепленный матросней экипаж укатил прочь, скрывшись за ближайшим поворотом.
Иосиф Михайлович убрал наган, застегнул кобуру. Красноармейцы все глядели туда, где только что еще виден был экипаж с матросами.
— К пристани ускакали.
— Это не из тех ли, которых главком за решетку упрятал?
— Вряд ли. Откуда тем взяться? Эти при оружии, а тех разоружили.
— Все же молодцы матросики. Своих в бедо не оставляют. Без боцмана не ушли. Ей-ей, молодцы!
— Не молодцы, а свиньи! — вскипел Иосиф Михайлович. — Пропивать революцию…
Решено было вернуться к зданию губисполкома и дожидаться автомобиля там. Гимова уговорили пойти домой. Варейкис сам отлично управится. Ехать всем — слишком много чести главкому, который совсем еще недавно наглейшим образом всех их игнорировал.
В само здание входить не стали, собрались у подъезда, все еще возбужденные стычкой с пьяными матросами. Иосиф Михайлович подумал, что при встрече с Муравьевым надо будет непременно сказать об этом инциденте.
А тревога в душе усилилась — то ли от непонятной задержки с автомобилем, то ли от брошевлой нетрезвой рукой «Лимонки» на Гончаровской. Тут подбежал молодой чекист, запыхавшийся от волнения и спешки.
— Товарищ Варейкис! Товарищи!.. — бедняга никак не мог отдышаться. — В городе неладно… Вооруженные матросы заняли почту и телеграф…
Так вот почему из Казани и из Москвы — никаких вестей! Иосиф Михайлович почувствовал, как деревенеют губы и сжимается все внутри — нечто подобное он испытал еще под Харьковом, перед первой своей рукопашной. А сейчас, похоже, предстоит схватка почище той. Там он сражался как один из многих пехотинцев, справа и слева были солдаты, бывалые солдаты, а впереди был явный враг. Здесь же предстоит и самому сражаться, и другими командовать. И решать, где друг, а где недруг. Решать мгновенно и безошибочно. За ошибку — расплата, нет у него ни времени, ни права на ошибку. И прежде всего — совладать с собой, чтобы никто не заметил его состояния, не догадался, как ему трудно. Не уронить, себя!
— …А на Гончаровской ставят пулеметы, — говорил чекист. — На всех перекрестках.
— Товарищ Варейкис! — обратился один из охранявших здание латышских стрелкой. — Прикажите, мы снимем эти пулеметы.
— Товарищ Варейкис! Пусть Совет только прикажет, мы…
Их столпилось с десяток, славных прибалтийских парней. Они требовали приказа, сжимали крепкими пальцами лоснящиеся ложа своих видавших виды трехлинеек, готовые ввязаться в бой при любом соотношении сил.
— Спокойно, товарищи, спокойно! — сдерживал их Иосиф Михайлович. — Сейчас все выяснится.
Он успокаивал их, бывалых бойцов, и они дивились невозмутимости товарища Варейкиса, даже не подозревая, каких усилий стоило ему выглядеть спокойным да еще успокаивать других.
— А это что еще за отряд?
К ним приближалась колонна красноармейцев и матросов, более роты, почти батальон. Шли стройно, мерно топча мостовую. Вот вышли из-за угла замыкающие, деловито везя за собой облезлые «максимы». Впереди строя вышагивал красавец командир в алой черкеске, над смуглым лицом — белый мех невысокой шапки, весь в ремнях, при всевозможнейшем оружии: шашка, наган, два кольта, кинжал… Ну и ну!.. Приблизившись, он пропел небрежно, даже не оглянувшись:
