Марсель Эдрих - Загадочная Коко Шанель
— Это уже не имеет успеха, не правда ли?
О нет, их видишь все больше и больше.
— Скоро женщины будут выходить нагишом.
Она горько смеялась:
— Вы сразу же узнаете, на ком остановить свой выбор. Какой эгсбиционизм. Готовы на что угодно, чтобы поразить трех-четырех человек.
И заключила ухмыляясь:
— Мужчины получают женщин, которых сами заслуживают.
Она жонглировала цифрами:
— Коллекция обходится в триста пятьдесят миллионов. Когда вот такая вещь (она показала на костюм, который был на ней), сшитая только из холста, спускается из ателье еще до примерки, она стоит уже около двухсот тысяч франков. (Она всегда называла старые франки[321].) Я могла бы показать вам костюм, который заставляла переделывать тридцать пять раз.
— Не это ли и есть настоящий люкс? Носить одежду, не выходящую из моды?
Она показала мне свою фотографию военных лет:
— Ее можно принять за сегодняшнюю, — говорила она. — Я иначе причесываюсь, но жакет могла бы носить и сейчас. Одна клиентка-северянка принесла мне костюм, полученный в наследство от тетки. Он сшит до войны. Его можно носить и сейчас. Сегодня (она пожимала плечами) надо потрясти! Вот и показывают пупок. Профессия, ремесло погибли.
Ее сетования принимают другое направление:
— Все же какая потеря престижа для Франции. Журналы убили моду. Забывают, что сорок пять тысяч портных живут ею. Политика этой страны стала безрассудной. Делают бомбы! Вы думаете, это остановит китайцев? Ах! Женщинам хочется развлекаться. Из-за пилюль у них нет детей, и все они будут работать, стуча каблуками.
А вдохновение? Модель, которая должна быть непременно найдена, чтобы обновить облик женщины? Определить новый стиль? Я постоянно возвращаюсь к этому.
— Мне не помогают. Ни у кого нет воображения.
Но приняла бы она что-нибудь, кроме собственных идей? А они не приходили. Вернее, возвращались все те же.
— Я им говорю: надо добиться совершенства. Что другое вы можете предложить? Ничего. Вы ведь ничего никогда не изобрели, даже подпушки. Всё всегда шло от меня. У меня два костюма, и при этом я всегда хорошо одета. Это и есть Шанель.
Дело было почти заслушано.
— Я раба своего стиля.
Она еще боролась; битва чести, чтобы убедить себя: стоит ей захотеть… Она узнала, что Карден укоротил юбки.
— Тем лучше. Будут смеяться. Я видела дылду, показывающую ноги до сих пор (очень высоко). Не уродливые. Никудышные. Я думала, моя девочка, тебе повезет, если найдешь дурака, который на тебе женится! Если бы у меня была дочь, я бы ей разрешила показывать колени, только если бы они были очень красивы.
Я робко пытался ей объяснить, что мода, которую она называет уéуé, как раз та, какую ввело первое поколение девушек, одевающихся, не спрашивая мнения своих матерей, и, сверх того, стремящихся выразить свою независимость. Она настаивала на своем:
— Из ста женщин лишь у одной красивые колени.
И тут же исправляла процент:
— Я слишком щедра. В Америке под чулки кладут пластмассовые колени. Скоро все будет из пластика. Ничего не видела уродливее этих коротких платьев. Женщины со слезами будут просить, чтобы им дали немного больше материи.
Она нагромождала все это, как мешки с песком на берегу реки в половодье, боясь наводнения плохого вкуса.
— Если бы я не взяла некоторые обязательства, то закрыла бы Дом и ушла. Но так как я всегда иду до конца в своих начинаниях…
Вздох, пожатие плечами:
— Мне наплевать на то, что скажут, я сделаю все, что в моих силах.
Настал июль. Коллекция успешно продвигалась, классическая, архи-Шанель.
— Каждый раз, когда я хочу сделать что-нибудь другое, спрашиваю себя: а ты бы надела это? Нет, я не могу ничего носить, кроме Шанель.
Она взвешивала, рассчитывала, чем рискует.
— У Моды дела идут плохо. Ателье закрываются. Дом Шанель в порядке, но все же мы отказываемся от заказов меньше, чем обычно. Молине[322] спросил меня, как ему быть.
Я посоветовала ему выпускать готовое платье.
— Что вы хотите, мой дорогой (сказала она ему), это случилось не только с вами. Вас находят устаревшим, и все кончено.
Вас находят… Это относилось не только к Молине. Она сражалась со временем, как гладиатор со смертью. Она тянула красный и синий шнуры, окаймлявшие ее костюм:
— Мой стиль — это кант, и я еще добавлю его, потому что это и есть Шанель. И не откажусь от того, что оказало влияние на девяносто процентов конфекции.
Атмосфера в Доме становилась мрачной.
— Когда около пяти часов Мадемуазель спускается, начинается паника, — доверилась мне одна из старших мастериц.
Для нее, для ее коллег 5 часов — это конец дня. Они хотели бы уйти домой. Коко же вставала из-за стола, кончая свои монологи. «Почему она не может работать нормально?» — спрашивали ее сотрудники и сотрудницы. Они устанавливали смены:
— Ты остаешься сегодня вечером? Удачи.
— Кажется, она улыбается?
Она говорила мне:
«Я наняла нового портного. Сказала ему: сделайте что-нибудь, чтобы показать мне, что вы умеете. Оставила его в покое. Он всюду нашил карманы и разные штуки. В этом была даже какая-то искорка оригинальности. Но не было главного. Я сказала ему: друг мой, у нас есть руки. Надо дать возможность двигать ими. Он не понимал. Модельеры делают платья, в которых нельзя двигаться. И спокойно объясняют, что платья и не предназначены для этого. Мне становится страшно, когда я слышу такие вещи. Что произойдет, когда никто не будет думать, как я? Я говорила об этом моим девушкам (ее манекенщицам):
— Я скоро умру. Я учу вас очень важным вещам. Не будьте дурами!»
Настал момент, когда она мне сказала:
— Останьтесь с нами сегодня вечером, увидите, как мы работаем.
На ней был бежевый костюм.
— Я в дорожном костюме, — объясняла она, — потому что не могу надеть ничего другого. У меня есть только бежевые туфли.
Как только она села в большом парадном салоне, молодой человек с намеком на усики на верхней губе опустился на корточки у ее ног и стал открывать картонные коробки. Он принес синие туфли, которые Коко отказывалась примерить:
— Какой ужас! Уродливые, тяжелые. Возьмите мои старые туфли и сделайте такие же.
— Хорошо, Мадемуазель.
— Сюда прикрепите это, потом…
— Хорошо, Мадемуазель.
«Да, Мадемуазель, хорошо, Мадемуазель», ничего другого я не слышал весь этот длинный рабочий вечер. Закройщики, старшие мастерицы: «Да, Мадемуазель, хорошо, Мадемуазель». Один из закройщиков, с которым она очень резко обошлась, слегка восстал. Экзекуция последовала немедленно:
