Эммануил Казакевич - Дом на площади
Машина въехала в большую деревню, хорошо знакомую Лубенцову: вот посреди деревни пруд, маленькая ратуша и маленькая кирха, а далеко влево видны верхушки деревьев парка госпожи фон Мельхиор.
Возле сарая, расположенного среди огородов, горел небольшой костер, на котором несколько женщин готовили пищу. Худая, ослепительно рыжая девочка лет десяти, завидев подходивших людей, крикнула, видимо, предупреждая кого-то:
— Der russische Oberst mit den blauen Augen ist schon wieder da![28]
Себастьян расхохотался.
— Вас тут знают, — сказал он.
Лубенцов смущенно согласился:
— Да, я тут часто бывал.
Из сарая вышли двое мужчин — глубокий старик и рыжий детина с перевязанной рукой.
— А, Кваппенберг, — узнал его Лубенцов. — Что с вами?
— Ушиб руку.
Вместе с Себастьяном Лубенцов прошел в сарай и широким жестом руки показал на постели из соломы и на детей, копавшихся в углу. Потом он так же молча вышел из сарая, и Себастьян поплелся за ним.
— Посидите здесь, потолкуйте с этим занятным стариком и с Кваппенбергом, — сказал Лубенцов. — А я пойду — мне надо поговорить с бургомистром. Прошлый раз мы договорились, что он расселит этих людей по более зажиточным домам, но они всё тут. Да вот и он идет.
К ним подошел бургомистр Веллер. Он уже издали громко закричал:
— Они не хотят, они сами не хотят, господин комендант!
— Кто не хочет? Переселенцы не хотят?
— Так точно. Они сами. — Он подошел ближе. С ним был Гельмут Рейнике, молодое румяное лицо которого выражало наивное огорчение по поводу того, что со вселением ничего не выходит.
Лубенцов обернулся к Кваппенбергу и спросил:
— Правду он говорит?
— Куда мы пойдем? — спросил Кваппенберг и вздохнул. — Нас никуда не пускают. Мне назначили вселиться к Биберу. Он сам бедняк, домик у него маленький… Ясно, что он не пустит.
— К Биберу? — спросил Лубенцов, повернувшись к бургомистру. — Почему к Биберу? У него ведь семеро детей. Речь шла о зажиточных домах, где много комнат и сравнительно небольшие семьи. Ведь это временно, временно! Будем строить! К Фледеру, например, кого-нибудь вселили?
— Да! Сам Фледер попросил к себе переселенцев, — сказал Веллер и, обращаясь к Себастьяну, стал объяснять: — У него огромный дом, господин ландрат. И вообще он человек покладистый, щедрый. А остальные не хотят иметь квартирантов. Гюнтер пригрозил, что он сожжет собственный дом, если к нему вселят чужих.
Лубенцов пошел с Веллером и Рейнике в деревню.
На другой стороне пруда им навстречу из большого дома вышел Ганс Фледер — высокий, широкоплечий человек лет сорока пяти, с усиками, в зеленой шляпе. Он пожал Лубенцову руку, пошел с ним рядом и начал расспрашивать о здоровье.
— Вы очень осунулись, господин комендант, — сказал он, качая головой; в его голосе и лице не было и тени притворства; казалось, здоровье коменданта глубоко и бескорыстно волнует его. — Вы слишком много занимаетесь делами. Конечно, дела — важная штука, но без отдыха тоже не обойдешься. Ну, и заботы о вас надлежащей нет. Человек вы холостой, а какой-нибудь денщик — что он может? Суп сварить да палатку поставить… Я сам на войне одно время был денщиком у полковника, знаю все… Приехали бы вы ко мне сюда. Одна неделя — и вас не узнают. — Так как Лубенцов молчал, Фледер перешел на деловой тон: — Нехорошо ведут себя наши крестьяне. Забыли, что такое человечность. В церковь ходят, Библию читают, а поступают, как скоты. Я, господин комендант, впустил к себе четыре переселенческие семьи. Нужно будет — впущу еще семьи две-три. В такое время приходится потесниться. — Вокруг них собирался народ. — Да, да, Гюнтер, — обратился Фледер к тощему хромому человеку с палкой в руке, — ты нехорошо поступаешь. Ты не должен вымещать свой геморрой на ни в чем не повинных людях. — Все сдержанно засмеялись. — Спроси у господина коменданта, он тебе то же скажет.
— Вы большой мастер говорить, это все знают, — пробурчал Гюнтер. Вам хорошо, у вас дом, как дворец.
— А у тебя что? Хижина? Тоже шесть комнат. Мог бы уступить одну… Кстати, господин комендант, я тут затеял одну штуку. Стадион для нашей молодежи… Я пожертвовал на эту затею кубометров двадцать досок. Собственных, моих. Все будет как в городе.
Рейнике застенчиво улыбнулся.
— Две футбольные команды готовлю, — сказал он. — Скоро вызовем Лаутербург на соревнования.
Фледер откланялся и ушел поговорить с ландратом, которого заметил на другой стороне пруда.
Когда Лубенцов закончил свои дела в деревне и вернулся к сараю переселенцев, Себастьяна там не было. Армут побежал к Фледеру и вызвал оттуда профессора.
Они поехали дальше.
— Хороший человек, — сказал Себастьян о Фледере. — Настоящий хозяин и в то же время широкая натура, человеколюбец…
В соседнем селе Лубенцов остановил машину у помещичьего дома. В доме жили переселенцы. Он удовлетворенно хмыкнул.
— Вот видите? — спросил он. — Это уже до некоторой степени решение вопроса.
— А где фон Борн? — спросил Себастьян, который знал это село и лично был знаком с помещиком.
— На западе. Пишет оттуда угрожающие письма.
— Он отвратительный человек. Я его знаю. Один из самых неприятных помещиков.
— А остальные лучше?
— Есть очень милые и образованные люди.
— Милые и образованные? — насмешливо переспросил Лубенцов. — Дайте им только возможность, и эти милые и образованные съедят вас всех с потрохами. Это ловкие, жадные люди, которые знают, как сохранить свое значение, власть и собственность во всех обстоятельствах, при всех переменах. Они породили белогвардейское офицерье, которое разделалось с немецкими революционерами в восемнадцатом и двадцать третьем. Оно же поддержало Гитлера. Что вы мне говорите о родовых поместьях? Мне непонятно, как это можно наследовать большую неправедно нажитую собственность и считать себя честным человеком да еще милым и образованным.
В широко распахнутые ворота помещичьей усадьбы входили дети, множество маленьких детей с большими граблями, лопатами и цапками в руках, — и это зрелище вдруг умилило Себастьяна. Он положил руку на плечо Лубенцову и проговорил задрожавшим от волнения голосом:
— Не думайте, что я человек без сердца. Клянусь богом, я готов собственноручно застрелить десяток помещиков для того, чтобы вот эти дети были довольны и счастливы.
Они постояли молча. Так же молча пошли они к машине. Здесь их встретил бургомистр Ланггейнрих.
— Молодец, — сказал ему Лубенцов по-русски, и Ланггейнрих, который уже знал это слово, улыбнулся.
