Уинстон Черчилль - Мои ранние годы. 1874-1904
— Мы не можем отпустить тебя, старина, хоть ты и корреспондент. Не каждый день к нам в плен попадают сыновья лордов!
В общем, паниковать, получается, было нечего. По отношению к представителям белой расы буры оказались гуманнейшими из людей. Другое дело кафры, но, на взгляд бура, убийство белого, даже на войне, — событие ужасное и прискорбнейшее. Буры были самыми добросердечными из всех врагов, с которыми мне довелось соприкасаться на четырех континентах в качестве наблюдателя и участника военных операций.
Короче говоря, было решено, что мы пройдем под конвоем шестьдесят миль до конечно-выгрузочного пункта буров в Эландслаагте, чтобы оттуда проследовать в Преторию в качестве военнопленных.
Глава 20
В заточении
Военнопленный! Это самый привилегированный из арестантов, и все же положение его печально: находиться во власти врага, когда жизнь твоя зависит от его милости, а твой хлеб — от его чувства сострадания, повиноваться его приказам, делать то, что он велит, оставаться где положено, всячески угождать ему и, не теряя выдержки, ждать, ждать долго и терпеливо. А между тем идет война, рядом творится история, открываются широкие просторы для действия, для приключений, но не для тебя. И немыслимо долго тянутся дни. Часы ползут, как парализованные сороконожки. Ничто не радует, не развлекает. Читать трудно, писать невозможно. Жизнь превращается в сплошную томительную скуку — с рассвета до тяжкого, как обухом по голове, сна.
Более того, отвратительна сама атмосфера тюрьмы, даже самой лучшей и прекрасно организованной. Товарищи по заключению ссорятся из-за всякой ерунды и на дух друг друга не переносят. Если ты узник-новичок, то чувствуешь постоянное унижение от необходимости пребывать в замкнутом пространстве, за заборами и колючей проволокой, под охраной вооруженных людей, в тенетах бесконечных правил и ограничений. Каждая минута заточения была мне стократ ненавистнее любого другого периода всей моей жизни. К счастью, плен мой продлился недолго. Меньше месяца прошло с тех пор, как я попал к бурам в Натале, и я опять уже был на воле, среди просторов Южной Африки, свободный, хоть и преследуемый. Возвращаясь памятью к тем дням, я преисполняюсь острейшей жалостью ко всем арестантам и пленникам. То, что должен испытывать любой человек, особенно человек образованный, вынужденный провести годы в современном застенке, непостижимо уму. Каждый день в точности как предыдущий с беспросветным ощущением никчемности прошлой жизни и жутким предчувствием нескончаемой череды дней, которые суждено провести в рабской зависимости. Вот почему впоследствии, будучи министром внутренних дел и имея в своем ведении все тюрьмы Англии, я старался, в рамках общей пенитенциарной стратегии, вносить хотя бы некоторое разнообразие в жизнь заключенных, доставлять им какие-то удовольствия: снабжать образованных книгами, периодически устраивать для остальных всякого рода развлечения, чтобы было им чего ждать и что вспоминать потом, — словом, облегчать в разумных пределах их тяжелую участь, хоть ими и заслуженную, но очень трудно выносимую. При всем своем отвращении к законному истязанию и даже умерщвлению одного человека другим, я, беря на себя порой ответственность за высшую меру, утешал себя мыслью, что смертная казнь — наказание куда более милосердное, нежели пожизненное заключение.
Узники легко поддаются меланхолии и самым мрачным настроениям. Конечно, когда тебя держат впроголодь, в кандалах, в темнице, ты в этих настроениях сам и варишься. Но если ты молод, сыт, энергичен, не очень тщательно охраняем и имеешь возможность переговариваться и договариваться с другими узниками, настроения твои придают тебе решимости и подталкивают к действию.
Путешествие наше, пешее и поездом, с линии фронта к месту заключения в Претории заняло у нас три дня. Мы обошли осаждаемый бурами Ледисмит, слыша залпы пушек, наших и вражеских, и добрались до станции Эландслаагте. Здесь наша маленькая компания — я, капитан Холдейн и молоденький лейтенант-дублинец по фамилии Франкленд[41] — и примерно пятьдесят солдат были посажены в поезд, который медленно пополз, преодолевая одну сотню миль за другой, в самое сердце вражеской территории. На одной из первых станций к нам подсадили захваченного в тот день патрульного из Имперской легкой кавалерии. Этот солдат, которого звали Броки, был южноафриканским колонистом. Бурам он представился офицером. Поскольку он говорил по-голландски и по-кафрски и хорошо знал местность, мы решили, что это как раз тот человек, который нам нужен, и разоблачать его не стали. В Преторию все мы прибыли 18 ноября 1899 года. Рядовых поместили в загон на ипподроме, нас же, четырех офицеров, — в Государственной образцовой школе. Во время путешествия мы положили любой ценой вырваться на свободу и при каждом удобном случае принимались тихонько обсуждать между собой планы побега. Примечательно, что сбежать из Образцовой школы в разное время и при разных обстоятельствах сумели трое из нас четверых, и, за одним исключением, мы были единственными, кому когда-либо это удалось.
В Образцовой школе вместе с нами оказались и другие офицеры, плененные в первых сражениях, в основном при Николсонс-Нек. Нас, вновь прибывших, поселили в одной спальне, которую мы тут же и начали обследовать со всем возможным тщанием. Одержимые мыслью о побеге, мы с утра до ночи ломали голову над тем, как бы нам его совершить. Очень скоро мы обнаружили слабые места в системе нашей охраны. Никто не мешал нам перемещаться по территории школы, большую часть дня и ночи за нами почти не следили, и мы были вольны заниматься нашими изысканиями беспрепятственно и непрестанно. Не прошло и недели, как наш изначальный порыв к свободе принял форму дерзкого замысла.
В процессе серьезных совещаний нами был выработан отчаянно и блистательно смелый план. Основывался он на реальных обстоятельствах. В Государственной образцовой школе содержалось примерно шестьдесят военнопленных офицеров с десятью-одиннадцатью британскими денщиками. Охраняли нас около сорока «юарпов» (полицейских из Южноафриканской республиканской полиции). Десятеро из них постоянно ходили вдоль четырех сторон ограды, внутри которой стояло здание школы. Еще с десяток охранников днем уходили в увольниловку в город, остальные же занимались уборкой, чисткой обмундирования, курили, играли в карты или отдыхали в палатке охраны. Палатка эта располагалась в углу прямоугольного двора, и в ночное время в ней спали сном праведников тридцать свободных от дежурства охранников.
Застигнув их врасплох и обезоружив, мы бы сделали первый и очень существенный шаг к освобождению. Прежде всего необходимо было выяснить, как укладываются они на ночь, куда девают ружья и револьверы, многие ли спят прямо в обмундировании — при полном вооружении или хотя бы с револьверами. Днем и ночью мы осторожно вели разведку и в результате выяснили, что практически все охранники, свободные от дежурства, спали, завернувшись в одеяла, на двух рядах коек вдоль боковых стенок палатки. Те из них, которые ночью вообще не должны были заступать на дежурство, разувались и раздевались до белья. Но даже и те, которым через час-другой предстояло сменить товарищей на посту, снимали сапоги, форменные куртки и, что важнее всего, портупеи. Ружья и нагрудные патронташи они сваливали в кучу на импровизированных полках или стойках вокруг палаточных шестов. Получалось, что ночью, в часы между пересменками, когда тридцать охранников безмятежно храпели, отделенные лишь брезентом палатки от шестидесяти решительно настроенных и атлетически сложенных офицеров, они были не в такой уж безопасности, как им мнилось.
