Илья Толстой - Мои воспоминания
252
сказывающий это слово, глубоко верит в истинность его. А эти все внешние меры обеспечения--только от неверия нашего в то, что мы высказываем".
Сказав это, Лев Николаевич вышел из кабинета.
После этого Страхов стал соображать, что ему делать дальше, -- уехать ни с чем или возражать.
Решив возражать, он стал доказывать отцу, как больно будет его друзьям слушать после смерти Льва Николаевича упреки в том, что он, несмотря на свои взгляды, ничего не предпринял для осуществления своего желания и тем способствовал переводу своей литературной собственности на своих семейных.
Лев Николаевич обещал подумать и опять ушел.
За обедом Софья Андреевна, "по-видимому, была далека от всякого подозрения".
Однако в отсутствие Льва Николаевича она спросила г. Страхова, зачем он приехал.
Так как, "кроме вышеизложенного" дела, у Страхова были другие дела, то он "с легким сердцем" сообщил ей о том и другом, разумеется умолчав о главной миссии.
Далее Страхов описывает вторую свою поездку в Ясную, когда уже был заготовлен новый текст завещания с рядом поправок.
Когда он приехал, "графиня еще не выходила".
"Я вздохнул свободнее".
Сделав свое дело, "прощаясь с Софией Андреевной, я внимательно всмотрелся в ее лицо: полное спокойствие и радушие по отношению к отъезжающим гостям было настолько ясно на нем выражено, что я нимало не сомневался в ее полном неведении.
Я уезжал с приятным сознанием тщательно исполненного дела, долженствующего иметь несомненные исторические последствия. Только маленький червячок копошился где-то внутри меня: то были угрызения совести, причинявшие мне некоторое беспокойство за конспиративный характер наших действий".
Но и на этом тексте завещания "друзья и советчики" отца не нашли возможным остановиться и переделали его вновь, и на этот раз уже окончательно, в июле 1910 года.
Последнее завещание было написано отцом в Лимоновском лесу, в трех верстах от дома, недалеко от имения Черткова.
253
Такова печальная история этого акта, долженствовавшего иметь "исторические последствия".
"Тяжело мне все это дело, да и не нужно", -- сказал отец, подписывая подсунутую ему бумагу.
Вот настоящее его отношение к своему завещанию, не изменившееся до конца его дней.
Разве этому нужны доказательства?
Мне кажется, что достаточно хоть немного знать его убеждения, чтобы в этом не сомневаться.
Разве мог Лев Николаевич Толстой обратиться к защите суда и закона?
И разве он мог скрывать этот поступок от своей жены, от своих детей?
Если в постороннем человеке, в Страхове, где-то копошился маленький червячок угрызения совести за "конспиративный" характер его действий, что же должен был испытывать сам Лев Николаевич?
Ведь он оказался в положении действительно безвыходном.
Рассказать все жене -- нельзя. Потому что это огорчило бы друзей. Уничтожить завещание -- еще хуже. Ведь друзья страдали за его убеждения -- нравственно и некоторые даже материально: были высылаемы из России. И он чувствовал себя перед ними обязанным.
А тут еще обмороки, прогрессирующая забывчивость, ясное сознание близости могилы и все увеличивающаяся нервность жены, сердцем чующей какую-то неестественную обособленность мужа и не понимающей его.
А если она спросит его: что он от нее скрывает? Не сказать ничего или сказать правду?
Ведь это же невозможно.
Что же делать?
И вот тут давно лелеянная мечта об уходе из Ясной Поляны оказалась единственным выходом.
ГЛАВА XXX
Уход. Мать.
Предыдущие главы были написаны мною вскорости после смерти отца. В то время была еще жива моя мать, и мне поневоле пришлось о многом промолчать.
254
Мне не хотелось в то время возбуждать полемику, которая была бы для нее очень тяжела.
Теперь положение изменилось. Матери уже давно нет в живых, и тот яд, от которого я старался ее предохранить при ее жизни, вылит на ее память непрошеными защитниками и друзьями в кавычках моего отца.
Воображаю, как бы был огорчен мой отец, если бы он мог предвидеть, что его "ученики" будут возвеличивать его память путем очернения памяти его жены.
Неужели величие Сократа хоть сколько-нибудь возрастает от присутствия при нем Ксантиппы?1 И не вымышлена ли Ксантиппа именно такими людьми, для которых нужен отрицательный фон для того, чтобы постичь положительное?
Постараюсь объяснить уход отца, насколько могу, нелицеприятно и правдиво.
Подхожу к этому с робостью и трепетом душевным, ибо сознаю и ответственность свою, и сложность вопроса. Ведь жизнь и поступки человеческие складываются из бесчисленного множества причин, и вычислить, куда поведет равнодействующая этих сил, -- совершенно невозможно. Особенно когда приходится анализировать поступки человека такой огромной силы и такой чисто христианской совести, каким был мой отец.
Вот почему валить всю вину на жалкую, полуобезумевшую семидесятилетнюю старуху Софью Андреевну и жестоко и нелепо.
То, что она в последнее лето жизни отца сделалась невменяемой, к сожалению, верно. Этого не отрицала впоследствии и она сама, и это, конечно, видел и знал сам Лев Николаевич. Весь вопрос сводится к тому, почему она таковою стала. Почему отец, проживший с ней сорок восемь лет, на восемьдесят третьем своей жизни вдруг не выдержал и должен был от нее убежать.
Для того чтобы на этот вопрос ответить, постараюсь осветить душевное состояние обоих стариков, каждого в отдельности.
Отцу восемьдесят два года. Он прожил долгую жизнь, полную всевозможных переживаний, полную искушений, полную борьбы с самим собою; человек достиг самой большой славы, какую только может себе создать смертный,--и вот он подходит к краю могилы.
255
У него осталось только одно желание, одна заветная мечта -- умереть хорошо.
Он готовится к смерти с благоговением и --скажу даже --с любовью. Он не зовет смерть, "еще многое хочется ему сказать людям", но он уже поборол в себе страх и ждет ее с покорностью.
Несомненно, что вопрос об уходе из дому стоял перед моим отцом в течение всех последних тридцати лет его жизни.
Это видно и из приведенных мною раньше его писем, а также и из многочисленных записей в его дневниках и некоторых мест его переписки с друзьями.
