Илья Толстой - Мои воспоминания
Когда Левочка приехал ко мне, он сначала был очень удручен, и когда он мне стал рассказывать, как ты бросилась в пруд, он плакал навзрыд, я не могла его видеть без слез, но про тебя он мне ничего не говорил, сказал только, что приехал сюда надолго, думал нанять избу у мужика и тут жить. Мне кажется, он хотел уединения: его тяготила яснополянская жизнь (он мне это говорил в последний раз, когда я у вас была) и вся обстановка, противная его убеждениям, он просто хотел устроиться по своему вкусу и жить в уединении, где бы ему никто не мешал, -- так я поняла из его слов. До
246
приезда Саши он никуда не намерен был уезжать, а собирался поехать в Оптину и хотел непременно поговорить со старцем. Но Саша своим приездом на другой день все перевернула вверх дном; когда он уходил в этот день вечером ночевать в гостиницу, он и не думал уезжать, а сказал мне: "До свиданья, увидимся завтра!" Каково же было на другой день мое удивление и отчаяние, когда в пять часов утра (еще темно) меня разбудили и сказали, что он уезжает! Я сейчас встала, оделась, велела подавать лошадь, поехала на гостиницу: но он уже уехал, и я так его и не видала!
Не знаю, что между вами было; Чертков тут, вероятно, во многом виноват, но что-нибудь да было особенное, иначе Лев Николаевич в свои лета не решился бы так внезапно, ночью, в ужасную такую погоду, собравшись скоро, уехать из Ясной Поляны.
Я верю, тебе очень тяжело, милая Соня, но ты все-таки себя очень не упрекай, все это случилось, конечно, по воле божьей; дни его были сочтены, и богу угодно было послать ему это последнее испытание через самого ему близкого и дорогого человека..
Вот, милая Соня, какой вывод я могла сделать из всего этого поразительного и ужасного события! Как он сам был необыкновенный человек, так и кончина его была необыкновенная. Я надеюсь, за любовь его ко Христу и работу над собой, чтоб жить по Евангелию, -- он, милосердный, не оттолкнет его от себя!
Милая Соня, ты на меня не сердись, я откровенно тебе написала, что я думала и чувствовала, я хитрить перед тобой не могу; ты мне все-таки очень близка и дорога, и я всегда буду тебя любить, что бы там ни было. Ведь он, милый мой Левочка, тебя любил!
Не знаю, в состоянии ли я буду приехать летом на могилу Левочки; после его смерти я очень стала слаба, никуда положительно не хожу, только езжу в церковь, одно мое утешение. Приезжай к нам поговеть, открой свою душу старцу, он все поймет и успокоит тебя. Бог все простит и покроет своей любовью; припади к нему со слезами и увидишь, какой мир водворится в душе твоей: ведь на тебя нашло какое-то затмение! Это все была вражья работа! Прощай, будь здорова и покойна. Любящая тебя сестра.
Машенька
247
P. S. Живу я с одной монахиней, которую я никогда почти не вижу; она все ходит на послушании.
Где ты сама живешь, Соня, и какие твои дальнейшие планы? Где ты намерена жить и куда тебе всегда писать2 У меня были по разу все твои сыновья (кроме Левы, и Миши), я им очень была рада; очень грустно, что я их больше не вижу. Соня Илюшина была; она очень была со мной мила".
Это письмо проникнуто такой сердечностью и такой настоящей, неподдельной религиозностью, что хотелось бы на нем закончить свои воспоминания.
Лучшего отношения к последним событиям жизни отца быть не может.
Мне удалось посетить тетю Машу через месяц после похорон отца.
Как только она от келейницы узнала о моем приезде, она послала за мной в монастырскую гостиницу. Нам обоим интересно было видеться: ей -- чтобы узнать от меня подробности болезни и смерти отца, мне -- чтобы слышать от нее рассказ об его пребывании в Шамардине.
Я пробыл несколько часов в ее маленькой уютной келье и давно не проводил время так интересно и приятно. Рассказы ее передать на бумаге невозможно. Так много было в них искренности и душевной простоты, и так еще остро было ее горе после смерти любимого брата, что часто какой-нибудь один взгляд или слеза говорили больше, чем целая фраза.
-- Вот на этом же стуле, на котором ты сидишь, он сидел и все мне рассказывал. А как он плакал, особенно когда Саша привезла ему из Ясной Поляны от всех вас письма.
Когда приехала Саша со своей подругой6, они стали рассматривать карту России и обдумывать маршрут на Кавказ. Левочка сидел грустный и задумчивый.
-- Ничего, папа, все будет хорошо, -- пробовала подбадривать его Саша.
-- Ах вы, бабы, бабы, -- с горечью возразил отец,-- что ж тут хорошего.
Я так надеялась, что он тут приживется, ему тут было бы хорошо.
Ведь даже дом нанял на три недели. Я никак не думала, прощаясь с ним вечером, что я его больше никогда
248
не увижу. Напротив, он даже говорил мне: "Вот как хорошо, теперь будем видеться часто". Уходя от меня, он даже пошутил.
Надо тебе сказать, что незадолго перед тем здесь был случай, о котором я ему рассказала. Ночью распахнулась входная дверь, и кто-то стал ходить по коридору и стучать палкой в стену. Мы с келейницей, конечно, перепугались и заперлись в наших внутренних комнатах. Всю ночь этот стук не прекращался. Утром, когда келейница вышла, все оказалось цело и двери наружные заперты. Так мы и решили, что это "враг" стучался. Так вот, когда Левочка от меня уходил, он запутался в дверях и долго не мог найти выхода. Келейница ему посветила, а он обернулся ко мне и говорит: "Вот и я, как враг, запутался в твоих дверях". Это и были его последние слова. А ночью он неожиданно уехал.
Гостиная Марии Николаевны была вся увешана портретами близких ей людей, и между ними несколько монахов и старцев.
-- Это портрет старца Иосифа. Левочка тоже обратил на него внимание, он сказал: "Какое доброе, хорошее лицо". Жаль, что он с ним не видался. Иосиф мог бы с ним говорить. Он покорил бы его своей добротой. Это не то что Варсонофий. Ведь ты знаешь, Левочка виделся с отцом Иосифом; только давно, лет двенадцать назад, я устроила тогда это свиданье7. Они долго разговаривали, и отец Иосиф сказал о нем, что у него слишком гордый ум и что, пока он не перестанет доверяться своему уму, он не вернется к церкви. Ведь с тех пор Левочка стал гораздо мягче.
Дай бог, чтобы все так же сильно верили, как он.
Очень тяжелое испытание пережила тетя Маша, когда старец Иосиф, у которого она была на послушании, запретил ей молиться об умершем брате, отлученном от церкви.
Ее непосредственная душа не могла помириться с суровой нетерпимостью церкви, и она одно время была искренно возмущена.
