Петр Вайль - Стихи про меня
Как перевести на русский — напор, надрыв, сырая эмоция? Но здесь нет присутствующего в английском слове вектора движения, идеи гона, преследования, удара, атаки. У Высоцкого драйв повсюду — словно в органном звучании, он покрывает все написанное и спетое им, отчасти выравнивая по качеству. По гулу драйва Высоцкий узнается безошибочно, даже в слабых и нехарактерных для него вещах, отчего они вырастают над собой, как скромное платьице с ярлыком "Шанель".
Он мог петь сначала "Я не люблю, когда стреляют в спину, / Но если надо — выстрелю в упор", а потом "Я также против выстрелов в упор". Иногда "И мне не жаль распятого Христа...", а иногда "Вот только жаль распятого Христа...". Под напором чувств — почти не важно. Так современные российские теледикторы называют Кубу — Островом свободы. Словесный ритуал важнее идеологии и самой сути, не смущают даже такие фразы, как "очередное преследование инакомыслящих на Острове свободы". В 70-е достаточно было произнести, да еще громко и с надрывом, "распятый Христос" — остальное несущественно.
Драйв — дело не русское, как сам термин. К нему не приспособлен наш язык, с его многосложными словами и путаницей сложноподчиненных предложений. Быть может, нет на свете языка, более подходящего для передачи душевных хитросплетений, чем русский, но завоевал мир английский — благодаря краткости, логике и энергии. Кочующий по десятилетиям лишний человек — от Онегина до Венички — мог быть доведен до статуса суперзвезды только в стихии русского языка.
Маяковскому пришлось строить из стихов лесенку, чтобы обратить внимание на разрыв с традицией. Цветаева изломала строки анжамбеманами, понаставила между всеми словами тире — так, что ее стихи узнаются издали по графике. Они двое — по страстному драйву — предтечи Высоцкого в XX веке. Других образцов что-то не видать. Разве что в устном народном творчестве, да еще там, в детском возрасте допушкинской словесности, в первоначальной поэтической пылкости, с которой писали Тредиаковский (библейские переложения) и Державин ("На смерть князя Мещерского" и др.), в простодушной страсти, принципиально отринутой легкой гладкописью Пушкина, а вслед за ним почти всеми русскими поэтами.
Высоцкий в таких его вещах, как ошеломляющая по накалу "Охота на волков", возвращает к нерафинированности, которая всегда отождествлялась с некультурностью. Эмоция без иронии — вечная новизна. Неодолимо привлекателен гибельный восторг. "Пропадаю!" — главное слово Высоцкого, с его суицидальным алкоголизмом, дополненным наркоманией, с несомненной тягой к самоистреблению.
Год, в который написан "Старый дом" и Высоцкому исполнилось тридцать шесть, едва не стал для него последним.
1974-й — печальный для русской словесности год. Умер 45-летний Шукшин, повесился 37-летний Шпаликов, выслали Солженицына, уехал Галич, выгнали из Союза писателей Войновича и Чуковскую.
Для Высоцкого год — один из самых насыщенных. Театр на Таганке отметил десятилетие. Шел расцвет застоя, и Таганка была одним из немногих оазисов, а Высоцкий в этих кущах играл свои лучшие роли — Галилея и Гамлета (на Шекспире за каждый спектакль теряя по два килограмма — драйв!). Снимался в кино, правда незначительном. Во второй раз съездил с Мариной Влади во Францию, гастролировал в Литве, Латвии, Ленинграде, на Волге. Много писал. Только для фильма "Иван да Марья" — четырнадцать песен, народные стилизации с фокусами: "Коли! Руби! Ту би ор нот ту би". Для фильма "Одиножды один" — восемь песен, где встречается смешение мотивов из "Я был батальонный разведчик" и "Старого дома": "Там сидел за столом, да на месте моем, / Неприветливый новый хозяин. / И фуфайка на нем, и хозяйка при нем, — / Потому я и псами облаян. / Это значит, пока под огнем / Я спешил, ни минуты невесел, / Он все вещи в дому переставил моем / И по-своему все перевесил".
В 74-м среди четырех десятков песен — одна из его лучших "На смерть Шукшина", где если и есть чуть печали о себе ("Смерть тех из нас всех прежде ловит, / Кто понарошку умирал"), то все в целом — истинная благородная скорбь по ушедшему, без позы и горестного самолюбования: "Мы выли, друга отпуская / В загул без времени и края". На похороны Шукшина Высоцкий вырвался с ленинградских гастролей и, возвращаясь из Москвы на машине, попал в аварию, чуть не пополнив собой мартиролог 74-го.
Высоцкому суждено было прожить еще шесть лет, а лирический герой "Старого дома" пропадает безнадежнее многих других его персонажей.
Песня — вторая, и последняя, часть короткого цикла "Очи черные". Первая — "Погоня". Ездок, отбившись в лесу от волков, добирается до дома — такого, какой есть, какой описан: стоило ли отбиваться? Хотя запросы у него невелики и вроде достижимы: оказаться там, "где поют, а не стонут, где пол не покат", и всего-то. Но, спасшись от волчьей погони, он попадает в вязкую человеческую западню.
Рушится традиционный образ домашнего очага как средоточия порядка и покоя. Дом из песни — отчаянно чужой по всем признакам и ощущениям, хотя ясно, что родной и в широком (родина), и в узком буквальном (домашний очаг) смысле: "Видать, был ты долго в пути — / И людей позабыл..."
"Старый дом" — апофеоз одиночества именно потому, что напряженно и напрасно ищется соборность, обернувшаяся бросовым сборищем.
Фольклорность Высоцкого — та самая, которая мешает внятно и окончательно определить его место как выдающегося явления культуры, большого русского поэта — здесь проявляется не столько в цыганщине черных очей, сколько в зловещей сказочности дома на проезжем тракте, где по законам жанра обитает знакомая и близкая, но оттого не менее нечистая сила. Ужас в том, что она тут не таится по углам, а выступает ответственным квартиросъемщиком.
Диалог, который ведется в песне — классическая балладная беседа, — жутковат: говорят люди одного сознания и языка, легко и сразу понимающие друг друга, по сути человек разговаривает сам с собой. Раздвоенный персонаж: один не разучился изумляться и возмущаться, а другой устал. Как если бы автор провел в Париже не полтора месяца, а полтора десятка лет, вернулся — и ахнул. Высоцкий-внутренний проводит экскурсию для Высоцкого-внешнего. И куда это он, внешний, поскакал в предпоследнем куплете? Достоевский финальную реплику Чацкого "Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету..." трактовал полицейским образом: "За границу хочет бежать".
Может, и за границу. Приговор Высоцкого родному дому страшен и безысходен, потому что под ним — любовь и знание. До появления героя там происходило то, что подробно и доступно описано в "Смотринах", спетых годом раньше "Старого дома": "Потом пошли плясать в избе, / Потом дрались не по злобе — / И все хорошее в себе / Доистребили". Каждое слово незыблемо на месте, каждый слог, особенно приставка в последнем глаголе — добили-таки. Та вековая народная забава, о которой заезжему говорит местный: "Мы всегда так живем!"
