Всеволод Иванов - Партизаны
Чернобровый мой миленочек
Возьми меня с собой.
Кубдя и Беспалый бросили уток к учителю в сени. Хотели снять ружья, но Беспалый сказал:
- Возьмем, для близиру: хоть штаны рваны, а берданку имем.
Умылись, повесили ружья за плечи; Беспалый переобул для чего-то сапоги, потом вышли на улицу, поздоровались с парнями и пошли в ряд, под гармошку.
Гармонист шел в средине и, втянув губы в рот, так нес гармошку и с таким видом играл, словно научился и приобрел ее впервые. Солнце отсвечивало на жестянках клавишей, на кругленьких колокольчиках гармошки. Под ногами гнулась молодая трава, из палисадников пахло черемухой, а на маленькой церковке торопливо, под "комаринского" трезвонили:
- Ту-лю-лю-ли-бо-ам!.. Бом!.. Бэм-м...
Когда так молчаливо и с удовольствием прошли две улицы, гармонист предложил:
- Айда-те к Антошке?
Писклявый голосок из ряда сказал:
- Айда-те.
Парни свернули к Антошке Селезневу.
Антон Селезнев - высокий и строгий мужик лет пятидесяти - встретил их у ворот. На нем был синий пиджак и штаны, вправленные в лаковые сапоги. Окладистой русой бородой, гладко причесанными, в скобку, волосами, он тряхнул так самодовольно, что все ласково улыбнулись. Он считался в селе всех богаче и его всегда выбирали в церковные старосты, - поэтому-то он сегодня и угощал всех.
Селезнев провел парней к крыльцу, зашел в сени, постучал чем-то деревянным и проговорил:
- Заходи.
Парни один за другим заходили, выпивали по кружке самогонки, брали в руки пирог с калиной - и кто был этим удовлетворен, тот выходил за ворота. Кубдя выпил под-ряд две кружки, вышел на крыльцо, сел, откусил кусок пирога. К нему подошел петух - рыжий, с одним глазом. Кубдя бросил ему корку, петух посмотрел пренебрежительно и тихонько отодвинулся. Беспалый потянулся лицом в улыбке.
- Не ест, - сказал он. - Нравный.
Селезнев вышел с глиняной кружкой в руке и спросил:
- Еще, паре, не хочите?
Беспалый повел плечом.
- Потом, Антон Семеныч. У те петух-то пошто хлеб не ест?
- Время знат. Он у меня утром да вечером только ест. Два раза напрется и ничего.
- Терпит?
- Не жалуется.
- Чудна Русь! - воскликнул Беспалый. - А самогонка у те добра - табаку мешашь, что ли?
- Ничего не мешаю, - сказал Селезнев, хозяйственно оглядывая двор. - У тебя что, голова болит?
- Не болит, а кружится.
Кубдя сказал:
- С большой ходьбы.
- Полевали? - лениво спросил Селезнев.
- Полевали.
- Бы-ват, - протянул Селезнев и замолчал.
Молчали так, словно вели большой и важный разговор. Селезнев выпил самогонку и выхлестнул остатки на землю.
- Пью-пью ее, - сказал он, - а не берет. Даже злюсь.
Беспалых посоветовал:
- А ты на голодно брюхо пей.
- На сохатого лихоманку напустить хочет. Ха-а!.. - рассмеялся Кубдя не столько над Беспалых, сколько над собой: голова его начала медленно и весело наполняться туманом.
Селезнев сел на крыльцо, свернул папироску.
- Робите? - полунасмешливо спросил он.
- Робим.
- Та-ак... Али дома места нету? Земля высохла?
Беспалых стукнул себя кулаком в грудь:
- Потому, мы странники!.. Разжевал, Антон Семеныч?
- Валяй в охоту тогда; что к чужому человеку в кабалу лезть? Не вникну я в вас. Чужую грязь гатить?.. Что проку-то?..
Кубдя с остановившимся, пьянящимся взглядом взял под мышки Селезнева:
- А ты, мил друг, не дури. Сам знашь, с каких доходов на работу идешь. Потому-у: тоска-а!.. Был, я скажу тебе, в германску войну, в Польше был, в Германии был - и он, и он, - все!..
Кубдя указал на Беспалых и еще на кого-то, в ворота:
- Посмотрели - во-от, народ!.. Живут, скажу тебе, робют. Чисто, сухо, кругом машина. Он тебе и человека убивать машину придумал таку - по воде и по воздуху, не говоря обо всем прочем.
- Не ври хоть...
- А ты переври лучше. Поработат он тебе в силу и отдыхат.
- А тебе плохо?
- Плохо!.. - Кубдя разозленно заговорил. - Недовольны мы, понял? Желаем жить - чтобы в одно за всеми, а не у свиньи хвост лизать. Вот тебе, дескать, мамкина сиська. И с такого положенья - встосковали мы!..
- Не все сразу. Скоро-то, знаешь, насчет кошек говорят...
- Зря говорят! Ленив человек-от, ленив стерва! Ему бы все в пузе ковырять да брата своево вылаять. Нет, ты, курва, прожгись через работу-то да выплачься - вот и поймешь, на какое место заплатку ставить надо.
- А ты научи.
Кубдя соскочил с крыльца и, пошатнувшись, рассмеялся:
- Сам-то во тьме иду.
- Свечку надо?
- Не из твоей ли церкви?..
Селезнев провел рукой по бороде от горла к носу и ухмыльнулся глазами:
- Свечки-то все одинаковы. Лишь бы светили. Ты думашь с такой, а я с другой, а к месту-то одному придем.
- К одному ли, Антон Семеныч?..
Кубдя подхватил Беспалых под руку и пошел.
- Сиди, - сказал Селезнев.
- Пойдем лучше проветримся. А то парень-то совсем скис, - сказал Кубдя.
Селезнев шумно вздохнул и возвратился в горницу. Тут сидели и пили самогонку гости - из соседней деревни: маслодельный мастер - жирный, лысый как горшок, мужик; мельник - как и все мельники - большой любитель церковного чтения и большой бабник, - со своей дочкой, священник с дьячком. Жена Селезнева, широколицая высокая баба, наливала гостям самогонку в рюмки и, колыхаясь перетянутым животом, говорила:
- Кушайте, не стесняйтесь, кушайте...
В избе было жарко. Пахло зерном - прелым - от самогонки, хлебом, геранью, табаком. Мельник пронзительно, словно в избе шла мельница об шести поставах, спорил с попом и дьячком о двоеперстном крещении. Попу хотелось спать, но уйти было неловко и он отпихивал от себя рукой мельника:
- Уйди ты от греха, уйди!..
- Я те докажу, - кричал мельник, - от закона божия докажу, от катехизиса, от всяких, всяких!.. Сознаешь?..
Псаломщик потрогал за плечо мельника:
- Что ты одно и то же затвердил? Ты факты приводи, а криком-то и дурак возьмет, да?..
Маслодельный мастер спорил со всеми тремя и, не слушая ни их, ни себя, бубнил:
- Поп! Хошь у те и рыло и брови как у пророка, а я тебя не желаю слушать так как моя душа самого меня хочет слушать... У всякого человека есть внутри свой соловей... А ты мне там про священно писанье!..
Мастер поднял вверх руки и басом заорал:
- Благослови владыко-о!..
Псаломщик отскочил от попа и умиленно взглянул на Антона:
- Блистательно народ живет.
Антон чувствовал усталость во всем теле. Долгая утреня и обедня, при чем нужно было стоять впереди всех и, ощущая на себе взгляды, кланяться и креститься особенно истово и не торопливо; работник куда-то скрылся и нужно было самому гнать лошадей к водопою, дать им сена. И брала злость и не хотелось ради праздника злиться.
Селезнев взял псаломщика за плечи, усадил рядом с собой и сказал:
