Владимир Сыромятников - 100 рассказов о стыковке
Первый класс школы сразу столкнул меня с суровой реальностью человеческих коллективов. Боязнь улицы осталась у меня на всю жизнь, хотя открытое море и космос никогда не страшили. Опять же, «трус не играет в хоккей». Мои первые учебники с заклеенными фотографиями бывших маршалов Красной Армии тоже пережили большую чистку.
Я начал учиться старательно и хорошо, но мирным оказался лишь первый школьный год.
Первый день войны. Мы с сестрой еще в постели, мама с бабушкой в смятении: в 12 часов будет выступать Молотов. В углу участка копаем «щель» — свое бомбоубежище. Земля твердая, чем глубже, тем труднее рыть и больше камней. На горизонте — немецкий самолет–разведчик, круглые шарики взрывов в воздухе. Бухают зенитки, из щели видно плохо, я, вырвавшись из рук женщин, вылезаю на свет, самолет падает, рядом появляется парашют.
Отец почти не бывает дома. Он приписан к железнодорожным войскам, откуда не берут в действующую армию. Отступающих с запада железнодорожников — в избытке, а лес нужен промышленности. Все лето 1941 года он — на строительстве укреплений вокруг Ленинграда. Мать очень волнуется, надо уезжать. Она еще в Архангельске закончила Лестех, и отец устроил ее на работу в один из леспромхозов Горьковской области.
В конце июля собрались в дорогу. Их было совсем мало, этих поездов, успевших проскочить на Большую землю перед тем, как кольцо замкнулось. Отец, оставшись в Ленинграде один, сумел выжить. Будь мы с ним во время блокады, скорей всего, погибли бы все.
С собой взяли только самое дорогое, у меня в руках — сверток с любимыми игрушками, у бабушки — наволочка с сухарями. Электрички уже не ходили, шли пешком, два–три километра до трамвая. В Ленинграде переночевали у каких?то знакомых, на следующий день — посадка в поезд. Отца все нет, мы — одни в дикой толпе у вагонов, сестра кричит: «Поедем следующим!» Втолкнулись в тамбур, лопнул бумажный сверток, потом — наволочка, под ногами хрустели сухари.
Каким?то образом очутились в вагоне, все места заняты, люди окольным путем попали сюда заранее. Мать забыла у знакомых пальто, и это стало трагическим событием.
Поезд то идет, то стоит, на горизонте — дым. Пролетели два немецких самолета, поезд снова остановился, но нас не тронули. Станция разрушена. На путях — поезда, мимо нас медленно проплывают теплушки, из окон под самой крышей торчат головы пленных немцев и вдруг… голая мужицкая жопа «смотрит» на нас, на детей и женщин, одноглазым циклопом.
Через несколько дней добрались до Горького, ночь провели на вокзале, а еще через день — поселок Вахтан с леспромхозом. Там предстояло прожить два долгих военных года. Работала столовая, где подавали вкусный гуляш, но только до конца августа. Постепенно провианта становилось все меньше. Никогда я не голодал так, как на Вахтане. Впереди была зима, мать успела справить мне заячью шубу, самой пришлось ходить в коротком ватнике. Жили в крохотной комнатке, потеснив хозяев. Нас звали «выковыренные». Электричество «работало», но в нашей комнате не было лампочки: уроки приходилось делать засветло.
Зима 1941—1942 годов оказалась сносной. Мать получала в леспромхозе рабочую карточку и какие?то вещи, которые удавалось обменивать на молоко и картошку. Леспромхоз и канифольный завод поставляли стране древесину и другие дары леса. До сих пор запах опилок каждый раз пробуждает у меня неясные воспоминания о военном детстве.
В начале декабря 1941–го через Вахтан перебрасывалась военная часть. Как?то в нашей уплотненной квартире остановились на ночлег три лейтенанта. Мы смотрели на них как на генералов. Через несколько дней они уходили на фронт, чему мы очень завидовали. Тогда я не мог знать, что, по статистике, лейтенант на переднем краю жил в среднем семь дней, а за всю войну погибли миллионы лейтенантов. По другой статистике, несмотря на все лишения, люди меньше болели. Мы тоже почти не пропускали занятий, а за войну не потеряли ни одного школьного года. Мать, неизвестно зачем, устроила меня к учительнице немецкого языка, с чего началось мое знакомство с иностранным миром.
К весне стало голодно, мать написала письмо своему брату, который служил не так далеко — в Рыбинске, на военном заводе. Но тот прислал лишь письмо, где выражал сочувствие. Вскоре мать заболела: застудила почки, когда ездила в деревню менять какие?то вещи на съестное. Помню ее, опухшую, в постели, рядом — белые лепешки, взятые неизвестно откуда, — диета. В мае приехал отец, необычно худой, но живой. Его, как и других блокадников, вывезли в начале апреля по льду Ладоги. Летом немного полегчало: стали ходить в лес по ягоды и грибы. Почему?то большую часть собранного съедали сразу, совсем немного оставляя впрок, а впереди была самая трудная зима 1942—1943 годов. Отец уехал, но вскоре вернулся, чтобы забрать мать с собой. Мы остались одни, бабушка и я с сестрой, почти без всякой поддержки. Еще одна зима и еще одна весна, самая голодная и трудная, они подорвали мое здоровье на всю жизнь. Кусочек хлеба — 150 граммов в день на человека — и больше ничего. Бабушка поехала в деревню, вернулась разбитой — ее растрясло в телеге, а привезла лишь несколько картофелин. Однажды, возвращаясь бегом из магазина домой, вдруг… не поверил своим глазам: в пыли у обочины валялся пряник. Удержаться не смог, съел его по дороге. Почему?то я передвигался только бегом. Это дорого мне обошлось: молодой организм надорвался и перестал расти. Я осознал это только много лет спустя.
Наконец, уже летом 1943 года, вернулись родители. Следующий год мы все вместе прожили на Каме. После голодного Вахтана жилось нам с отцом гораздо лучше. Тогда мы впервые попробовали американскую тушенку. С тех пор мясные консервы для меня остаются особым деликатесом, а их вкус вызывает выделение желудочного сока.
Я научился «сгально» (на пермском диалекте сгально — смешно) плавать и даже ловить рыбу, а зимой кататься на коньках, «баских» (хороших) беговых норвежках, которые привязывал веревками к валенкам. Но настоящая рыбалка и даже первая охота состоялись только год спустя в Карелии, на сумасшедшей порожистой реке Суме, недалеко от Беломорска. Мне — уже 12 лет, зимой — лыжи и коньки, летом — купание и лес. Хозяйский сын Васька, деревенский парень, умел все, даже «катать» дробь на сковородке для своей старенькой одностволки, а вечера напролет читал все подряд, лежа в постели. На таких крестьянских сынах, наверно, держалась Россия и в военные, и в мирные времена.
День Победы, мы слушаем радио: безоговорочная капитуляция фашистов, тут же еще одно важное сообщение — наши взяли Прагу. Отец уезжает, но вскоре возвращается. Ура, мы едем в Москву!
