Антон Дедем де Гельдер - Из записок барона Дедема
Мне послужил также на пользу следующий случай. Я встретил двух солдат, нагруженных серебряными вазами и церковной утварью; это было в двух шагах от маленькой церкви, находившейся возле занятого мною дома; я подумал, что солдаты ограбили именно эту церковь, отправился туда и передал все вещи священнику, открывшему мне двери.
Солдаты продавали за бесценок великолепные шубы. В Кремле, в комнатах, предназначенных для императорской гвардии, хранились серебряные вызолоченные блюда, брильянты, жемчуг, шелковые ткани и т. п. Я представлял себе мысленно картину Самарканда при нашествии Тамерлана. Пылавший город напомнил мне также пожары, истребившие на моих глазах часть Константинополя и Смирны; но этот раз зрелище было величественнее: это было самое потрясающее зрелище, какое мне довелось видеть. Я никогда не забуду четвертую ночь по вступлении нашем в город, когда император был вынужден покинуть Москву и искать убежища в Петровском дворце. Я выступил накануне со своей дивизией по Владимирской дороге, но страдания, которые я испытывал после взятия Смоленска, вследствие полученной мною сильной контузии, так усилились, что я не мог более сидеть на лошади и был вынужден просить у короля неаполитанского позволение уехать для пользования в Москву, сдав временно командование бригадою. Пламя пожара освещало дорогу на расстоянии более двух верст от города; подъезжая к Москве, я увидел целое море огня и т. к. ветер был очень сильный, то пламя волновалось, как разъяренное море. Я рад был добраться до моей мельницы, откуда я наслаждался всю ночь этим единственным в своем роде, зловещим, но вместе с тем величественным зрелищем. Пожар Смоленска был еще величественнее: глядя на высокие стены и толстые башни, по которым с яростью взвивалось пламя, я представлял себе Илион (Трою) в роковую ночь, так высоко-художественно описанную Виргилием. Пожар Москвы, обнимавший собою гораздо большее пространство, был менее поэтичен.
Императора Наполеона осуждали за то, что в одном из своих бюллетеней он говорил с восторгом об этой катастрофе. Но он не мог упрекнуть себя в этом случае ни в чем, и без сомнения, он был бы рад сохранить Москву, не из расположения к русским, но для своей собственной выгоды. Как ни смотреть на пожар Москвы, — как на проявление высокого патриотического чувства, или как на явление, вызванное бессильной злобою, — все-таки, решимость русских сжечь Москву была основана на плохом расчете; сожжение ее не имело и не могло иметь никакого влияния на участь армии. Я уже говорил, что в уцелевшей части города остались огромные запасы и что если бы в нашей армии было более порядка и начальство действовало бы предусмотрительнее, то мы могли бы без труда дойти обратно до Вильно.
Провести зиму в Москве было немыслимо. Мы пробились до этого города, но ни одна из пройденных нами губерний не была нами покорена. Армия генерала Кутузова сформировалась вновь и начала обходить нас с правого фланга; т. к. Тула и Калуга были во власти русских, то она могла раньше нас придти в Можайск и в Вязьму. С другой стороны, мир, заключенный с Турцией, давал армии адмирала Чичагова полную возможность отрезать наши сообщения с Польшей; мы были слишком далеко от Курляндии, чтобы надеяться на какую-либо помощь со стороны корпуса герцога Тарентского. Т. к. Витебск, как показали дальнейшие события, не мог быть нами удержан, то чем долее мы оставались в сожженной или несожженной Москве, тем вернее была наша гибель; мы готовили себе приблизительно такую же судьбу, какая постигла Камбиза в Лидии или армию Александра Великого в пустыне Гедрозии.
Великая ошибка Наполеона состояла не в том, что он пошел в Москву, хотя это была неосторожность с его стороны и против этого восставали почти все его генералы в Витебске и в Смоленске; его ошибка заключалась в том, что он остался в Москве.
Вступая в Москву, Наполеон был поражен тем, что ему на встречу не выехала депутация и что его не встретили с почестями, как в Вене и Берлине; он был этим смущен, не знал, как поступить далее; роковая судьба внушила ему самое пагубное решение. Он был на высшей ступени славы; его звезда померкла в Москве и вскоре закатилась.
Император Наполеон был озадачен, как человек, не привыкший быть обманутым в своих расчетах. Он заперся в Кремле, как будто выжидая время, тогда как при тогдашних обстоятельствах каждый момент становился драгоценнее. Он все еще хотел заблуждаться. Вообразив, что Александр будет просить мира, он был уверен, что русский император поспешит по крайней мере принять этот мир, если он будет ему предложен. Король неаполитанский дал одурачить себя старику Кутузову и поверил льстивым уверениям других генералов, которые заключили перемирие с тем, чтобы выиграть время, и нарушили его самым неожиданным образом две недели спустя.
На другой же день по прибытии в Москву, Наполеон призвал госпожу Бурсе, директрису французского театра, и приказал ей давать на сцене французские пьесы. Госпожа Бурсе повиновалась, удивляясь спокойствию императора; она дала маршалу Дюроку важные указания, коими пренебрегли потому, что при французском дворе все было спесь и хвастовство. Эта женщина, бывшая долгое время любовницею герцога Брауншвейгского, убитого при Иене, и ранее бывшая в большой дружбе с принцем Генрихом прусским, видела в Москве всех высокопоставленных лиц и знала все, что делалось и замышлялось против нас. Император старался забыться, посещая концерты и театр; он часто играл в бульот и был весел. Чтение журналов и множество декретов, подписанных им в Москве, составляли его препровождение времени; он усыплял себя на краю пропасти. Он хотел также заняться организацией страны, но люди, коим было поручено выполнение этих мер, не имели достаточно энергии и необходимых способностей, чтобы быть на высоте столь трудного положения. Слуги императора были плохи. Принц Невшательский старился; его начальник штаба, генерал гр. Монтион, был человек тщеславный; вообще выбор людей был плох. Талантов было мало, а самомнения бездна.
Мне приходится теперь говорить о мирных переговорах, начатых императором чрез генерала графа Лористона, его адъютанта и последнего посланника в Петербурге. Я содействовал отчасти посылке этого уполномоченного, и вот что мне известно по этому поводу. Горрер, французский эмигрант, которому я спас жизнь и который был дружен с фельдмаршалом Кутузовым, говорил мне, что заключение мира зависит не от императора Александра, а от армии; и что император по желанию народа назначил вновь командующим войском фельдмаршала.
— Вы знали фельдмаршала в Константинополе, — присовокупил он; — вы знаете, что он очень честолюбив и тщеславен; могу вас уверить, что он принял командование армией только в надежде отомстить за Аустерлиц, т. к. император Александр несправедливо приписывает ему потерю этого сражения. Как знает, не сочтет ли он за честь поработать для примирения двух великих империй? Мир зависит от него; если он пожелает, мир будет заключен, без него сделать этого не удастся. Т. к. я знаю его близко, я отправлюсь к нему и позондирую почву; я оставлю здесь в залог жену, мать и детей.
