Даниель Циммерман - Александр Дюма Великий. Книга 1
Дабы как-то совладать с материальными затруднениями, в июне 1802 года Генерал просит о возвращении на службу. Бонапарт размышляет. Конвент имел глупость отменить рабство в колониях. Он же только что восстановил его в Гваделупе. Эта новость заставила Сан-Доминго, будущее Гаити, поднять восстание, и главарь мятежников некто Туссен-Лувертюр осмелился написать «Первейшему из Белых от Первейшего из Черных». Было бы пикантно послать «негра Дюма» усмирять себе подобных. Ответ сына Марии Дюма был резким: «Гражданин Консул, вы забываете, что моя мать была негритянкой. Как могу я подчиниться вашим приказам? Я негр по происхождению, и я не принесу цепей и бесчестия на мою родную землю, людям моей расы»[9]. К которой принадлежат две его сестры и брат.
Здесь заканчивается Песнь о Генерале и начинается история Александра Великого.
МАТЕРИНСКИЙ ЛЕС
(1802–1819)
24 июля 1802 года в доме 46 на улице Лорме в Виллер-Котре родился Александр под двойным знаком — негритюда и ретроспективной незаконнорожденности.
Двумя месяцами раньше его мать вместе с соседкой, как и она сама беременной, ходила на представление Полишинеля. Дьявола в спектакле звали Берлик. «Появление Берлика в особенности поразило мою мать. Берлик был черен как дьявол. С ярко-красными языком и хвостом. И говорил, будто хрюкал». Мари-Луиза едва не лишилась чувств: теперь уж точно у нее родится Берлик. Соседка ее успокаивает, шутит. «Подружки возвратились домой посмеиваясь; однако смех моей матери не был искренним, и она продолжала пребывать в уверенности, что произведет на свет младенца с черным лицом, красным хвостом и огненным языком». И чем ближе к родам, тем больше крепла эта уверенность. Ребенок во чреве, она не сомневалась, что это мальчик, брыкался не хуже дьявола, и когда он бил ножкой, она ясно чувствовала когти.
Александр родился лиловым от удушья: пуповина обернулась вокруг горла. Акушерка вскрикнула.
«— Боже! — прошептала моя мать, — он черный, не так ли?»
Акушерка не осмелилась возразить, ибо разница между черным и лиловым не слишком велика. Александр попытался заорать, но получилось только хрюканье.
«— Берлик! — вскричала она в отчаянии. — Берлик!..»
Присутствующий при родах врач освободил шею, перерезал пуповину, и Александр смог горланить по-человечески. Прекрасный мальчик девяти фунтов веса, сорока девяти сантиметров роста, с голубыми, как у матери, глазами, блондин с локонами, каковым он и останется вплоть до половой зрелости, когда волосы потемнеют и станут курчавыми, «с безупречно белой кожей, которой, как считала моя мать, я был обязан водке, употребляемой ею по настоянию отца во время беременности, и которая превратится в смуглую, когда локоны завьются мелким бесом». И, кроме того, не от «дьявольских» ли своих предков получит он чуть толстоватые губы. Прозвище Берлик сохранится за ним несколько лет.
Забавно, что жена столь ярко выраженного мулата, дважды уже рожавшая, впала вдруг в подобную фантазию. Младшая из ее дочерей умерла, однако старшей было уже девять, и ее никак нельзя было сравнить с моделями Рубенса. В письме к будущему маршалу Брюну Генерал пишет, что она «посылает ему тысячи воздушных поцелуев, сдувая их со своих черненьких пальчиков». Черненьких, надо думать, не от грязи. И тогда откуда этот ужас перед тем, что новорожденный мальчик будет походить на Берлика, черного дьявола с огненным языком и красным хвостом? Не идет же речь, по крайней мере (я едва осмеливаюсь это предположить), о тех же атрибутах применительно к другому Черному дьяволу — Schwarz Teufel? Предположение слишком богохульное, чтобы анализировать его далее. Ибо это означало бы, что весь романтизм пущен побоку, что полубог, воспеваемый во время столь долгих своих отсутствий, но ныне превратившийся в полуинвалида, здоровье которого и характер продолжали ухудшаться, а жизнь попросту убывать, и он цеплялся за нее вовсе не когтями, а мыслями о том, как бы ему не наставили рога, что этот банальный муж в плавном течении будней вдруг обнаружил бы какую-то невероятную свою гнусность, вот уж что никак не вяжется с прекрасным образом неутешной вдовы, ткущей ради воспитания сына эпическое полотно «Песни о Генерале», пересказанное выше и полное любви. Поэтому лучше предположить, что Мари-Луиза просто опасалась неких постоянных затруднений, связанных с цветом кожи как знака некоего дьявольского или дикарского происхождения и плохо преодолеваемых матерью и сыном в маленьком городе, если к тому же сидишь без копейки.
Что касается незаконнорожденности, то точка зрения Александра на этот предмет еще более удивительна. Он родился почти десять лет спустя после вступления его родителей в брак и через пятнадцать месяцев после возвращения его отца из плена. Когда же начал он писать свои Мемуары в 1847 году, на вершине славы, ему исполнилось сорок пять лет, то есть на год больше того, что прожил его отец. Тоскливо стареть, когда родитель твой остается в памяти молодым, отсюда и потребность вернуться к своим корням. С первых же страниц Александр защищается от клеветы своих хулителей, которых он не называет, о его будто бы незаконном рождении. «Я один из тех людей нашего времени, у которых оспаривают множество вещей. Вплоть до имени моего — Дави де ля Пайетри, которым я не слишком дорожу, поскольку никогда его не носил, и которое рядом с моим именем Дюма можно найти лишь в официальных документах, хранящихся у нотариуса, или же в гражданских актах, где я фигурирую как главное лицо или как свидетель».
Отсюда и потребность полностью обнародовать свое свидетельство о рождении, которое он приказывает доставить из Виллер-Котре. Здесь требуется одно уточнение. Дитя своих трудов, Генерал гордился именем, которое сам себе выковал. Поэтому в 1802 году Александр был записан просто Дюма. И только в 1813 он становится Дюма-Дави де ля Пайетри по просьбе его матери[10]. Пустяк, но зато теперь он может с полным правом торжествовать победу:
«Если бы я был бастардом, я бы просто-напросто смирился с прочерком, как это сделали самые знаменитые из бастардов, к каковым я никогда не принадлежал, и, подобно им, достиг бы такого физического и духовного совершенства, что имя мое приобрело бы собственную значимость. Но что делать, господа! Я не бастард, и публике вслед за мной следует смириться с фактом моей законности».
Затем он попытается отринуть и отцовскую незаконнорожденность. С этой целью он полностью воспроизводит и свидетельство о браке своих родителей, подчеркнув имя Тома Александр Дави де ля Пайетри, сын покойного Александра Антуана Дави де ля Пайетри, а также слова: «принимая также во внимание извлечения из их метрик», которых, однако, он не обнародует. Была ли в его распоряжении метрика отца? Знал ли он правду о первых его годах в Сан-Доминго? Все это не имело бы ни малейшего значения, если бы тема незаконнорожденности — расовой, социальной или семейной — не присутствовала бы с такой настойчивой очевидностью в его жизни и творчестве.
