Евгений Биневич - Евгений Шварц. Хроника жизни
Вначале его увезли в Москву, потом — в Казань, и Мария Федоровна с сыном следовали за ним. Снова полустанки, вокзальные буфеты, пересадки, стук колес, тряска; снова Женя сидит на столике перед окном. Ему хорошо.
В Казани Мария Федоровна добилась свидания с мужем.
— Папа сидит по одну сторону стола, мама по другую, а посередине уселся бородатый жандарм, положив на стол между ними руки. Я бегаю по комнате и кричу. Мне надоело слушать разговоры старших. «Не кричи! — говорит отец. — Полицейский заберет». — «А вот полицейский!» — отвечаю я и показываю на жандарма. И он смеется, и родители мои смеются, и я счастлив и доволен. Любопытно, что это я запомнил. А страшную, напугавшую меня чуть не до судорог сцену, разыгравшуюся в конце свидания, забыл начисто, просто выбросил из души. Очевидно, она была уж слишком тяжела для моих трех лет. Когда, прощаясь, отец поцеловал маму, жандарм вдруг схватил её руками за щеки. «Выплюньте записку, я приказываю!». Отец бросился на обидчика с кулаками. Вбежали солдаты, конвойные. Отца увели. Я визжал так, что потом целый день не говорил, а сипел. Мама плакала. Её все-таки обыскали, но никакой записки не нашли. Бородачу, которого я только что рассмешил, просто почудилось, что папа, целуя, передал записку маме.
Приехали в Казань и родители отца. На одно из свиданий пошли все вместе. Но и в беде свекровь и невестка не сумели объединиться. В тюрьме они вновь жестоко поссорились, чем довели арестанта до слез. Свидание пришлось прекратить раньше времени. Позже, немного успокоившись, они нашли в себе душевные ресурсы для того, чтобы послать узнику совместное письмо и хоть как-то его утешить.
Полгода провел Лев Борисович в тюрьме, в одиночке. Потом его освободили под гласный надзор полиции. Проживание в губернских городах ему было запрещено.
И снова семья в дороге. Сначала они приехали в деревню Кубанской области, неподалеку от Армавира. Потом отец получил место врача в небольшом городке Ахтырка на берегу Азовского моря. И наконец они осели в Майкопе.
С тех пор Женя полюбил дороги, переезды, новые места, новые впечатления. И даже, став взрослым, когда колеса начинали выстукивать знакомый мотив, а за окном мелькали перелески, поля, деревни, он всякий раз испытывал радость. В дороге высвобождалось время для раздумий, уходила суета сиюминутных дел. «По дороге в Псков» — первая, можно сказать, дневниковая запись в его жизни, с которой началась «Тетрадь № 1» 1928 года: «Когда я ездил в Псков, — я поумнел. В дороге человек умнеет. Пока он сидит на месте, любой пустяк: скверный разговор, корректура, заседание — могут заслонить от него весь мир. В дороге ты оторвался от всего, и все видишь. Я понял всё: что нужно делать, как быть, как интересно стоят вагоны на рельсах, какая трава».
В дороге родилась его чудесная новелла «Пятая зона». За те недолгие минуты по дороге из Куоккалы в Териоки (так ещё все называли Комарово и Зеленогорск) вспомнилось вдруг детство и возник замысел воспоминаний — некая смесь мемуаров, рассказов, зарисовок, мыслей, портретов друзей и недругов. Лучшая, пожалуй, интереснейшая книга его жизни.
«Родина моей души…»
«Но вот, наконец, совершается переезд в Майкоп, на родину моей души, в тот самый город, где я вырос таким, как есть. Все, что было потом, развивало или приглушало то, что во мне зародилось в эти майкопские годы», — запишет много лет спустя Евгений Львович. Шварцы приехали в Майкоп весной 1900 года. Жене шел четвертый год. Городская больница, куда поступил на службу Лев Борисович, сняла им домик на Георгиевской улице неподалеку от городского сада, реки Белой и рынка — главных достопримечательностей города.
Окна комнаты выходили на восток, и Женин день начинался солнцем. Оно пробивалось сквозь листву деревьев и щели в рассохшихся ставнях и звало на улицу, в сад. Он соскакивал с постели и бежал ему навстречу. Но на его пути вставала мама. Она заставляла делать массу скучных дел — надевать чулки и сандалии, чистить зубы, умываться с мылом… Потом нужно было ещё пить молоко и непременно с хлебом. Мария Федоровна говорила, что ему пора уже вырабатывать хорошие привычки. А уж потом ему разрешалось выйти во двор.
Город цвел. Вишни, сливы, яблони, груши в садах у каждого дома; каштаны, липы, акации тихих улиц, будто сугробами, были окутаны белоснежным цветением. Тончайшие ароматы проникали в комнаты даже сквозь закрытые ставни.
Я приехал в Майкоп через 70 лет, в сентябре. Город, как много лет назад, утопал в зелени. С громадных акаций свисали полуметровые стручки, а катальпы были обвешаны и вовсе для меня диковинными плодами — длинными, узкими, изогнутыми, гигантскими иголками. Спелые сливы падали на головы прохожих, изабелла спела в каждом приусадебном садике. Когда я с фотоаппаратом в Городском саду поднялся на колесе обозрения, чтобы снять город сверху, у меня ничего не получилось. За зеленью крон не было видно домов, и только трубы пивоваренного завода торчали наружу.
Трудно было фотографировать нужные дома и с земли. Их перекрывали стволы и листва деревьев. К тому же чересчур контрастны были тени от них и солнечные блики на белых стенах. Школу № 5, бывшее реальное училище, в котором учился Женя, удалось снять лишь фрагментами, сбоку: разросшиеся каштаны перекрыли все подступы к зданию, а с тыльной стороны плотным строем, будто солдаты, стояли вытянутые в струнку тополя. У входа в школу, на стене была закреплена мемориальная доска, посвященная их бывшему ученику.
Зато мне повезло в другом. Майкопчане, с кем приходилось общаться, находили дореволюционные майкопские открытки, в том числе с совершенно открытым фасадом реального училища, и я их переснимал.
Гулять Женю водили в Городской сад, раскинувшийся над рекой Белой, чье громыхание по камням круглый год разносилось по всему городу. На валунах вскипали белопенные буруны. Наверно, думал Женя, потому река и получила название Белой? Но однажды кто-то поведал ему легенду, в которой рассказывалось о черкесском князе, который жил на берегу этой реки в Золотом ауле, и о его дочери Белле. Дочь выросла редкой красавицей, и отец мечтал выдать её за соседского князя, чтобы объединить их земли. Но гордая и своенравная Белла полюбила джигита, молодого и смелого, пастуха княжеской отары. Зная, что отец никогда не согласится на их женитьбу, они бежали из родного аула в горы. Но люди князя догнали молодых.
Тогда князь приказал убить самого большого быка, содрать с него шкуру, зашить в неё влюбленных и сбросить их с высокого берега в реку. Но мать пастуха успела засунуть под шкуру нож. Долго несла их река и била о камни, пока юноша не перегрыз веревки, что стягивала его руки, и не вспорол шкуру.
