Мэттью Стерджис - Обри Бердслей
Расставание с тихой жизнью на Лоуэр-рок-гарденс и погружение в бурную деятельность и суету большой школы было бы испытанием для любого подростка, но особенно для хрупкого мальчика со странным именем[9] и необычной прической, носившего вместо брюк бриджи и высокие гольфы. Более того, Обри не мог не привлечь к себе внимание тем, что появился в школе не как все – осенью, а в середине учебного года.
Однокашники так вспоминали его первый день в школе. Обри сидел в углу классной комнаты – этакий несчастный мальчик, тоскующий по дому. Необычный рыже-коричневый цвет его волос (нет двух мемуаристов, которые согласились бы друг с другом относительно точного оттенка его шевелюры) мгновенно обратил на Бердслея внимание. Он носил волосы гладко зачесанными спереди и частично закрывавшими его очень высокий и узкий лоб – эффект такой прически милосердно называли экстравагантным.
Среди пансионеров существовала система «подчинения». Предполагалось, что каждый младший ученик становился почти слугой у одного из старших: варит ему кофе, делает тосты, чистит обувь и выполняет разные поручения. «Хозяином» Бердслея был выбран У. У. Хинд-Смит. В первый же вечер на общем смотре новичков Хинд-Смит спросил Обри о полезных навыках. Умеет ли он готовить? Тот признался, что не слишком разбирается в этом. Когда Хинд-Смит осведомился: «А что ты умеешь делать?» – Бердслей невозмутимо ответил, что это зависит от того, чего от него хотят.
Хинд-Смит запомнил последовавший разговор: «Я спросил: “Ты умеешь играть на музыкальных инструментах?”, и он сразу же ответил: “Конечно. Какая музыка тебе нравится – что-нибудь из классики или моего собственного сочинения?” Разумеется, мы выбрали второе. В комнате не было фортепиано, и за неимением лучшего Бердслей подошел к маленькой фисгармонии мистера Кинга – заведующего пансионом и исполнил для нас “нечто оригинальное”. Потом мы спросили, умеет ли он рисовать, и Обри ответил: “Да. Что мне нарисовать?” Я предложил нарисовать меня, что он и сделал… Потом я поинтересовался: “Что ты еще умеешь? Ты поэт?” – “Я очень люблю Шекспира, – сказал он. – Но может быть, я прочитаю что-нибудь собственное?” Обри сразу же прочитал нам стихотворение, которое вроде бы называлось “Пират”».
При других обстоятельствах такое представление вызвало бы град насмешек, но Хинд-Смит и его товарищи находились в добром расположении духа. Кроме того, на них, погруженных в мелкие дрязги школьной жизни, произвели глубокое впечатление недетские манеры Бердслея и его несомненные таланты. Его рисунки были посредственными, стихотворение (оно сохранилось) ничем не примечательным, а музыкальный фрагмент, возможно, являлся далеко не лучшим, но все вместе указывало на понимание форм, существующих в мире взрослых людей, и вселяло в его сверстников определенное благоговение.
Хинд-Смит вынес вердикт – Бердслей объявляется их официальным Шекспиром (можно заподозрить, что Шекспир был единственным поэтом, о котором он слышал) и отныне это будет его новым прозвищем. По-видимому, сие спровоцировало дискуссию, и обнаружилось, что «этот худой красноречивый юнец… живо обсуждает достоинства пьес Шекспира и с видом знатока сопоставляет драмы, комедии и трагедии». Когда Обри Бердслей готовился ко сну в ту первую ночь в Брайтонской средней школе, он должен был испытывать торжество. Ему разрешили блеснуть, он продемонстрировал свои лучшие качества, получил нечто вроде лицензии «ученого малого» и к тому же понравился окружающим. Он знал, что о нем будут говорить. Впрочем, вскоре Обри ожидало болезненное падение.
На следующий день, когда новичков подвергли испытаниям по разным предметам, выяснилось, что Бердслей, несмотря на знание шедевров Шекспира, оказался несведущим в таинствах таблицы умножения. Его шутливое замечание, что такие навыки совершенно излишни, пока он может считать деньги (а главное, иметь их для счета), было встречено более чем прохладно. Обри безжалостно отправили в начальный класс и посоветовали прекратить болтовню.
Эта неудача не сломила дух Бердслея, и после чая в тот же вечер он развлек товарищей по пансиону наглядным описанием своих переживаний, с деланым ужасом протестуя против того, чтобы человека его возраста и опыта заставляли учить азбуку и таблицу умножения вместе с малышами. Этот артистический номер прервало появление мистера Кинга. Выступление позабавило заведующего пансионом, но, полагая своим долгом поддерживать уважение к дисциплине, он отослал Бердслея в свою комнату и попросил его навести порядок в книжном шкафу. Никакое другое задание не могло быть более приятным для Обри. Когда Кинг вернулся к себе, он увидел, что мальчик углубился в изучение томов, разложенных перед ним. Это был первый знак общего интереса и начало дружбы, осветившей особым светом трехлетнее пребывание Обри Бердслея в Брайтонской средней школе [5].
Артуру Уильяму Кингу едва исполнилось 30 лет, но он уже девятый год работал в Брайтонской средней школе. Человек настоящей культуры и даже интеллектуальной мощи, Кинг любил музыку и все прекрасное в природе и искусстве и всякое дело украшал своим тонким чувством юмора. Кинг был известен исполнением экспромтов на темы Гилберта и Салливана[10] под аккомпанемент своей «старенькой фырчащей» фисгармонии. Роль заведующего пансионом, отвечавшего за своих подопечных, оставляла ему время для исполнения лишь самых общих преподавательских обязанностей, но он организовывал все внеклассные занятия. Это Кинг проделывал с необыкновенной энергией и энтузиазмом, вполне удовлетворяя, если не превосходя, ожидания мистера Маршалла.
Кинг очень быстро узнал все достоинства и недостатки Обри Бердслея. В школьной жизни оказалось много такого, к чему этот мальчик оказался неприспособленным. Он был чрезвычайно худым и физически слабым, поэтому великое царство спортивных игр оставалось для него недоступным, хотя Обри, как любому мальчишке, очень хотелось играть в футбол и крикет.
В качестве «подчиненного» он стал полным разочарованием для старших учеников. Хинд-Смит впоследствии часто рассказывал прискорбные истории о сгоревших тостах и холодном чае. Что более удивительно, Бердслей не отличался хорошей успеваемостью. Хотя показательная ссылка в начальный класс была недолгой и вскоре его перевели к ровесникам, прогресс оказался медленным, и он ничем по-настоящему не увлекся. Обри тратил много времени, рисуя карикатуры на учителей, или пребывал в мире грез. Если он от души предавался какому-то занятию, обычно сие были проказы, грозившие бедой. Однажды Бердслей привел в восторг своих одноклассников, сунув в чернильницу край преподавательской мантии самого мистера Маршалла. Ничего не подозревающий педагог пошел по классу, утащив за собой чернильницу в брызгах черных капель.
Природное хитроумие позволяло Обри держаться наравне со сверстниками, но не более того. На единственном экзамене с приглашенными преподавателями, который он сдал в декабре 1886 года, Бердслей получил оценку «удовлетворительно». Согласно экзаменационной ведомости, его ответы тянули на отметку «хорошо», но она была снижена из-за особой слабости по одному предмету. Вероятно, математические познания Обри так и затормозили на уровне подсчета карманных денег [6].
Несмотря на невнимательность на уроках и слабые результаты на экзаменах, Бердслею удалось сохранить и даже укрепить свою репутацию интеллектуала. Бо́льшую часть времени он прятался от действительности в собственном мире. Привычка к самодостаточности, которую он приобрел в детстве вместе с Мэйбл, оказалась стойкой. Людям Обри предпочитал книги. Один из современников Бердслея позднее вспоминал, какое необыкновенное влияние оказывала на него литература: «Он мог широко и обаятельно улыбаться каждому, но, когда брал в руки книгу, вы имели возможность видеть, как его ум куда-то отступает из больших темных глаз и покидает их ради приключений в пространстве вечности». Тогда он сидел, «прислонившись щекой к длинным ладоням, сложенным наподобие беличьих лапок» (эту «позу грызуна» отмечали и другие современники, недаром одним из нескольких прозвищ Обри было Ласка).
Читал он беспорядочно. Обри начал изучать английских классиков, но при этом отступал от списка рекомендуемых книг и обращался к условно запретным авторам. Бердслей сказал, что устал от Диккенса, которого одновременно хвалил и отвергал как «нашего Шекспира в стиле кокни». Вместо этого он взялся за Чаттертона, Байрона и Свифта. Обри прочитал «Декамерон», «Жиля Бласа»[11] и большинство рассказов и стихов Эдгара Аллана По. Неадаптированные репринтные издания серии «Русалка», начавшейся в 1887 году, открыли для него царство елизаветинской и якобинской драмы, а также мир остроумия и вольнодумства мужчин времен Реставрации, ценящих любовь других мужчин. Он стал преданным поклонником Конгрива и Уичерли. Мэйбл подвела черту на Карлейле, но Обри пошел дальше и прочитал «Французскую революцию». Даже в традиционном каноне подростковой литературы он испытывал инстинктивную тягу к экстравагантности. Бердслей прочитал «Книгу чуда» и «Истории, рассказанные дважды» Натаниэля Готорна и «Сказки старой Японии» А. Б. Митфорда. Ему особенно нравились книги Льюиса Кэрролла про Алису и «Роза и кольцо» Уильяма Теккерея (кстати, прекрасно проиллюстрованные). И наконец, Бердслей удивлял некоторых своих более прагматичных современников любовью к сказкам [7].
