Святослав Рыбас - Красавица и генералы
В ее голосе было что-то горделивое и обреченное. Он понял, что она не видит никакого выхода. Свет отражался в ее смелых, сильных молодых глазах, они горели.
Виктор снял сюртук, снова положил его на диван. Затем взял со столика тяжелую чугунную фигурку Ермака, поиграл ею, поставил на подзеркальник.
- Они пустят рудник, - сказал он, вспомнив, как рудничный комитет управлял работой. - Они справятся без тебя... - Потом подумал о Рылове и добавил: - Если нас спасеныш наш не придушит.
Как ни обидно было ему признавать, что шахтеры организуют дело сами, но ведь он уже видел это, и поэтому не имело смысла врать себе. Обойдутся! Создадут кооператив, начнут торговать углем, поднаймут инженеров и штейгеров...
И ему не хотелось, чтобы Рылов конфисковал у них доход в пользу каких-нибудь лодырей. А впрочем, это не его забота. Ему следовало подумать о своем.
- Пойду к Илье, пусть запрягает, - сказал он.
В эту минуту, коротко постучавшись, в комнату вошел командир и, одернув узкий в талии френч с накладными карманами, спросил разрешения зарезать двух овец, на ужин.
- Режьте, - ответила Нина. - Очень вам нужно мое разрешение.
Командир погладил Петрусика по голове, улыбнулся, посмотрел на старинный сюртук. В его лице отразились две мысли: первая - сочувственная, вторая - суровая.
- У меня вощу нашли, - похвастался мальчик.
Командир улыбнулся, как бы говоря: "Какой непосредственный ребенок!"
Это был офицер военного времени, окончивший ускоренный курс школы прапорщиков и как тысячи его собратьев к военной службе не подготовленный. Он был полуротным командиром, потом, когда ротного ранило, заменил его, зная, что уберечься мало шансов. Но на позициях даже робкие быстро привыкают к смерти и вырабатывают спасительное равнодушие к страданиям, убийствам, раздробленным костям. Он пытался удержаться от отупляющего скотства и возмущался, когда видел отхожее место прямо за братской могилой. И робким он не был.
К тому времени уже были перемолоты солдаты кадровой армии, вместе с ними и умерла воинская доблесть. Война, рядящаяся в мундиры официальной истории, заманивающая блеском, геройством, орденами, показала свое страшное рыло истребителя культуры и человеческой души. "Тот не солдат, кто на войне душу сберег", - утверждали бывалые фронтовики. И вместе с простым крестьянским отношением к смерти и твердостью, которые он видел воочию, о которой читал у Толстого в "Войне и мире", офицерской библии, читаемой во всех батальонах, он чаще сталкивался с мародерами, грабителями, насильниками, лодырями, которые совсем не походили на Платона Каратаева. Они не думали о душе, они выбирали в церквах иконы на щепки, продавали при первом удобном случае амуницию, выбрасывали из подсумков патроны, чтобы набить их какой-нибудь ерундой. Понятие отечества у них не шло дальше беспокойства о хлебе, да сухарях, да подвезенной вовремя кухне, да как бы порция не пропала. Казалось, все они думали одинаково, слыша о неудачах: "Так вам и надо!" Там, где у простого человека всегда было общинное чувство и вера в целесообразность мира, образовалась темная пустота. Армия воевала с пустотой в душе, и, как только сломались скрепы дисциплины, она распалась, подмяв, раздавив, отшвырнув офицеров. Командир видел убийства твердокаменных офицеров, видел, как командир полка на коленях выпрашивал у солдат пощады за то, что не позволил выдать со склада новые гимнастерки, так как знал, что их тут же продадут, и за это его хотели распять на штыках в лесной часовне. Бывший ротный командир пережил распад армии, был избран в полковой комитет, послан в Петроград, очутился в водовороте политических течений и примкнул к большевикам, тем, кто с первых дней войны стояли за поражение России и кто предугадал необходимость ее гибели, ради возрождения нового. Теперь, когда он с красногвардейскими частями пришел в Донскую область подавлять казачью контрреволюционность, он встретил в лице молодой хозяйки усадьбы и ее постояльца, выпускника-гимназиста, людей, близких и одновременно далеких, и, как перерожденец, испытал невольную тягу к ним, желание оправдаться.
- Вы что, не видите, куда вас несет? - спросил командир строго, с надеждой чему-то научить. - Не становитесь на пути народа. Я знаю, как на фронте храбрые офицеры в один миг теряли авторитет. Хотите знать, где они теперь? - В его голосе слышался ответ, что их участь печальна. - А вам жалко мешка муки и двух овец! - продолжал он. - Весьма это неразумно. Случись малейшая искра - и я вряд ли вам помогу. Для них вы буржуйка, враг. С вами они церемониться не будут.
- У меня вощу нашли, - забавляясь, повторил ребенок.
- Берите овец, - сказала Нина. - Не утруждайте себя объяснениями. Видно, вам стыдно, вы еще не окончательно утратили совесть... Бог вас простит.
- Бог меня не интересует, - возразил командир, не изменяя учительского тона. - Тут-то вы снова ошибаетесь. У меня в отряде в Бога никто не верует. У меня не армия, а революционный народ. Есть солдаты, рабочие, есть разная вольница без роду-племени, охочая до приключений... Если не возражаете, я сейчас отдам распоряжение и потом все объясню вам.
Он вышел из комнаты, и Нина сказала, чтобы Виктор пока погодил ехать на хутор. Командир не оставил никакой надежды. Что делать, было неизвестно.
- Не надо его дразнить, - сказал Виктор. - Если воевать, так воевать, а дразнить не надо.
- Я не собираюсь молчать! - ответила она. - Ты испугался? Ну тогда иди на свой хутор... Пусть!..
Он пожал плечами. Ему хотелось защитить ее, и он вовсе не испугался, просто ему некуда было от нее уходить. Он взял ее за руку.
- Ты совсем рехнулся, - сердито, с досадой произнесла Нина. - При ребенке?.. Давай без телячьих нежностей.
- Ты не так поняла, - буркнул Виктор. - Прости.
Подняв брови, она смотрела на него, словно говорила, что он глупый гимназист, от которого нечего ждать никакого толку. По-видимому, наконец виновный был найден!
Виктор отошел к окну, отодвинул портьеру и, закрываясь ею от отблеска лампы, стал выглядывать, что делается на овечьем базу, словно из окна можно было разглядеть. Нина наклонилась к сыну и сказала:
- Знаешь, чей это мундир? Когда ни тебя, ни меня не было на свете, жили другие люди... Мы потом их заменили...
"Ясно ли я выражаюсь?-подумала она. - Что ему до народа?" И стала думать о другом: "Напрасно я так с Виктором. Рано или поздно он должен был открыться... Он влюблен. Я разрешаю ему быть влюбленным, делаю вид, что не замечаю... А если он уйдет?.. "
- Маманя, это мой батяня, - сказал мальчик и погладил сюртук.
- Виктор, что ты там смотришь? - спросила она. - Ничего же не видно. Иди сюда!
Он отпустил портьеру и повернулся.
