Нина Демурова - Льюис Кэрролл
Принцип звероубийства выдержан повсеместно с неуклонной монотонностью, что превращает некоторые кварталы Берлина в подобие окаменевших боен».
Воскресенье 21 июля было последним днем, который друзья провели в Берлине. Утром Кэрролл отправился на единственную в городе англиканскую службу — за неимением Англиканской церкви она проводилась в одной из комнат дворца Монбижон. А вечером, пока Лиддон был на вечерней службе в соборе, Чарлз прогулялся в городском саду, где с особенным удовольствием наблюдал за маленькими берлинцами: «Люди сидели кучками на скамьях и на ступенях музея, а дети играли. Любимое их занятие — водить, развернувшись спиной друг к другу и взявшись за руки, хоровод под песенку, слов которой я не смог разобрать. Раз они увидали огромного пса, лежащего на земле, и заплясали, напевая, вокруг него; пес был весьма удивлен этой новой игрой и вскоре решил, что не желает в ней участвовать и должен во что бы то ни стало скрыться».
Доджсон не следовал примеру большинства английских туристов, которые то ли от незнания языка, то ли из высокомерия, как правило, не общались с местными жителями. В его дневнике мы читаем: «Я встретился в саду с очень приятным немецким господином, который, как и я, прогуливался в одиночестве, и, как сумел, немного побеседовал с ним. Он был настолько добр, что пытался угадать, что я хочу сказать, и приходил мне на помощь в моих потугах говорить на немецком языке, весьма приблизительном, конечно, если он вообще заслуживает такого названия».
Чарлз утешался тем, что «немецкий, на котором он говорит, не хуже английского, который он слышит». Так, накануне отъезда путешественников из Берлина официант, принеся заказ, наклонился к нему через стол и, доверительно понизив голос, сообщил: «I brings in minutes ze cold ham»[86].
На следующее утро они прибыли в Данциг «в весьма приличном состоянии». День прошел в осмотре города, который показался Чарлзу «чрезвычайно интересным и фантастичным». Он записывает: «Улицы здесь узкие и извилистые, дома очень высокие, и чуть ли не каждый увенчан диковинной островерхой кровлей с причудливыми загогулинами и изгибами. Собор доставил нам огромное удовольствие».
В соборе они провели три часа, после чего поднялись на колокольню, откуда с высоты 328 футов (Кэрролл усердно фиксирует все цифры) открывался чудесный вид на Старый город, изгибы Мотлау и Вислы и широкую полосу Балтийского моря вдали. В храме на Чарлза огромное впечатление произвело полотно фламандца Ганса Мемлинга «Страшный суд» — «великое творение» и «одно из величайших чудес, которые мне довелось видеть». Правда, в его дневниковой записи слышится и критическая нота: «…некоторые из злых духов служат доказательством того, что художник обладал безграничным воображением; впрочем, они слишком причудливы, чтобы устрашать». Путешественники осмотрели и хранящееся в соборе великолепное собрание старинных облачений, реликвий и музыкальных инструментов, а также большую редкость — две везики[87] (футляры из гнутых металлических полос, в которых хранятся изображения Девы Марии). «Каждая пара полос, расположенных друг против друга, изображает по идее рыбу (IXΘYE)[88]. Везики подвешены на цепях в алтаре. Храм внутри весь белый с золотом, очень высокий, с множеством великолепных стройных колонн», — записывает Кэрролл.
Выйдя вечером погулять, путешественники увидали в сумерках «солдатика, стоявшего с примкнутым штыком посреди улицы». Тот устремил на них яростный взгляд, но позволил пройти, не причинив никакого вреда. «Примкнутый штык» и «яростный взгляд» Чарлз явно не одобрил.
В гостинице друзья увидели клетку с попугаем и, вспомнив, возможно, «Сентиментальное путешествие» Стерна, попробовали с ним заговорить. Они сказали ему то, что обычно говорят в таких случаях англичане: «Полли-красотка!» Попугай склонил голову к плечу и, по мнению Чарлза, задумался над их словами, но не пожелал ничего им ответить. Подошедший официант объяснил им причину его молчания: «Er spricht nicht English, er spricht nicht Deutsch».[89] «Выяснилось, что злосчастная птица говорит только по-мексикански! Так как мы не знаем ни слова по-мексикански, нам оставалось лишь пожалеть ее».
Утром 23 июля наши путешественники погуляли в последний раз по городу, купили фотографии и в 11.39 отправились в Кёнигсберг. По дороге на станцию они стали свидетелями события, которое Кэрролл с грустной иронией называет «грандиозным образцом Величия Справедливости»: они увидели «маленького мальчишку… которого вели не то в суд, не то в тюрьму (возможно, он залез кому-то в карман). Осуществление этого подвига было поручено двум солдатам в полном обмундировании, торжественно шагавшим впереди и позади несчастного мальчишки, разумеется, с примкнутыми штыками, чтобы кинуться на него в случае, если он попытается бежать».
Дорога между Данцигом и Кёнигсбергом показалась Чарлзу очень однообразной. Впрочем, немного отъехав от Данцига, они увидели деревенский дом с гнездом на крыше, в котором стояли, по его словам, журавли (вероятно, аисты). «В немецких книжках для детей говорится, что они строят гнезда на крышах домов и выполняют глубоко назидательные функции, унося непослушных детей», — записывает Чарлз, чья небольшая книжка о приключениях Алисы нанесла сокрушительный удар по назидательным историям.
В Кёнигсберг они прибыли в семь часов вечера и остановились в гостинице «Немецкий дом» (Deutsches Haus). На следующий день Чарлз бродил по городу один — Лиддону нездоровилось. В те годы питьевая вода представляла серьезную опасность для путешественников; Лиддон, судя по всему, оказался к ней весьма чувствителен. Впрочем, уже к вечеру ему стало лучше и он отправился вместе с Кэрроллом в городской сад, где они провели около двух часов, слушая музыку, которую Чарлз нашел чудесной, и наблюдая за тем, как развлекается местная публика. Чарлз отмечает в дневнике, что это делается «весьма сосредоточенно и серьезно»: «Те, кто постарше, устроились вокруг столиков (на четверых — шестерых), причем женщины — с рукоделием в руках, меж тем как дети, взявшись за руки, бродили по саду группками в 4–5 человек. Официанты прохаживались между столиками в ожидании заказов, но пили там, как мне показалось, немного. Всё было тихо и чинно, словно в лондонской гостиной. Казалось, все друг друга знают, и в целом всё имело гораздо более семейный вид, чем в Брюсселе».
Осмотру города был посвящен и следующий день. Не без удивления Чарлз отметил, что «на некоторых лавках вывески писаны по-немецки, а потом повторены древнееврейскими литерами».
