Гертруда Кирхейзен - Женщины вокруг Наполеона
Правда, впоследствии Наполеон старался загладить всю свою вину и несправедливость по отношению к ней тем, что давал о ней самые лучшие отзывы. «Прусская королева, – значится в «Mémorial de Sainte-Hélène», – обладала многими достоинствами, она была очень умна… Она была остроумна, и ее манеры отличались необыкновенной приятностью; ее кокетство также не лишено было очарования». Также и доктору О'Меара пленный император сказал однажды, когда речь зашла о Луизе: «Я относился к ней с большим уважением, и если бы король позвал ее тотчас же после Тильзита, то он добился бы лучших условий. Она были изящна, умна и прекрасно образованна».
Но все это было слишком поздним утешением для поруганной королевы, потому что она уже не могла знать об этом. Во всяком случае, в Мемеле ей никогда не могло прийти в голову, что он когда-нибудь встанет на ее сторону. Его ненависти к ней, казалось, не будет конца. И все же после битвы при Фридланде, которая 14 июня 1807 года решила участь Пруссии, она надеялась по крайней мере на то, что мир будет заключен на приемлемых условиях, так как 24 июня она писала своему мужу:
«Может быть, Наполеону тоже нужен мир, и поэтому он заключит его «по справедливости», хотя, впрочем, это слово неприложимо к нему. Этот человек не знает справедливости, но, может быть, по настроению он может сделать то, чего от него не ожидают».
Фридрих-Вильгельм написал ей, что предполагается свидание между ним, Наполеоном и Александром. Это известие страшно потрясло ее и повергло в самое мрачное отчаяние. Она отвечала королю в вышеуказанном письме: «Если вы вынуждены видеть, может быть, и «дьявола» вместе с императором (Александром), то здесь такого мнения, что это может повести к хорошим результатам. Сознаюсь, однако, я лично того мнения, что чем больше будут льстить его тщеславию, тем большие требования он будет предъявлять».
Действительно, на следующий день, 25 июня, состоялось свидание обоих императоров на плоту посреди Немана. Прусский король остался на берегу, так как Наполеон не пригласил его. Затем все три монарха сошлись в Тильзите, чтобы обсудить условия мира. Русская политика внезапно повернулась в сторону французов, императору которых русские дали наименование друга человечества. Однако слишком значительные требования победителя затягивали окончательное заключение мира. Прусский двор был в отчаянии от тех страшных условий, которые ставил Наполеон; особенно для него дорого было владение левым берегом Эльбы и Магдебургом.
Фридрих-Вильгельм со своей непреклонной гордостью и несловоохотливостью ничего не добился в Тильзите от Наполеона. Этот последний избегал говорить с ним о насущных делах и обращался с ним как со второстепенным лицом. Он разговаривал с ним о ничего не значащих предметах, как, например, о форменных пуговицах, киверах и тому подобных мелочах, и при каждом удобном случае высмеивал его. Напрасно свита короля пыталась внушить ему, чтобы он победил свое отрицательное отношение к французскому императору и постарался сам пойти к нему навстречу. Для Фридриха-Вильгельма было невозможно, даже в настоящем положении, когда все могло зависеть от того, как он поведет себя с победителем, выйти из своего упорного состояния замкнутой сдержанности. Он мог бы, однако, быть немного любезнее с Наполеоном, не имея нужды делать «бархатные лапки», как выразилась однажды Луиза. Его безграничное отвращение к французскому императору явствует, впрочем, и из письма, которое он писал королеве из Пиктупенена 26 июня 1807 года: «Я видел его, – писал он ей, – я говорил с этим выходцем из ада, созданием самого Вельзевула на терзание человечества! Я не в состоянии изобразить то впечатление, которое его вид произвел на меня. Нет, никогда еще я не переносил более тяжкого испытания; все мое существо содрогалось от возмущения во время этого ужасного свидания. Он был, однако, хладнокровен, очень вежлив, но отнюдь не приветлив; что же касается его личности, то в ней нет ровно ничего замечательного. В общем, он показался мне отнюдь не благосклонным к нам. Впрочем, он избегал поднимать вопрос о нашей будущей участи и старался не касаться этой стороны дела».
В подобном отчаянном положении пришло всем на мысль, что все спасение государства зависело от присутствия в Тильзите королевы Луизы, которая «вполне охватила тот великий вопрос, о котором идет речь», как Клейст писал ее сестре. «Она, – продолжал он, – собирает вокруг себя всех великих людей, на которых король не обращает внимания и от которых, однако, мы только и можем ждать спасения; да, это именно она, которая держит все, что еще не сокрушилось!». И как Клейст, так и весь двор возлагал все надежды на Луизу. Может быть, ей с ее «достойной удивления обходительностью» удастся добиться от Наполеона более милостивых условий. Так писал 28 июня королю генерал Клакрейт. Также и умный Гарденберг видел в присутствии королевы значительное преимущество.
Когда Луизе предложили пойти навстречу так мало великодушному победителю, который так глубоко оскорбил ее, чтобы выпросить у него что-нибудь для своей страны, то вначале она почувствовала себя униженной подобным требованием и вся ее гордость возмутилась. Она говорила генералу Кесселю: «У меня такое чувство, точно я иду навстречу смерти, точно этот человек велит умертвить меня». Но ее светлый ум вскоре охватил все положение вещей. Она поняла, что должна принести жертву ради своего народа и своего мужа, и в конце концов принесла ее охотно. Это свидание трех монархов, так различных между собой, кроме того, не внушало ей ни доверия, ни надежд. Не писала ли она относительно этого 27 июня своему мужу: «Я очень не доверяю этой встрече в Тильзите. Ты и император (Александр), оба олицетворение честности и правдивости, рядом с олицетворением хитрости, с дьяволом, «доктором Фаустом и его Фамулусом», – под Фамулусом она разумела министра Талейрана, – нет, из этого ничего не выйдет и никто еще не дорос до такой изворотливости!». А три дня спустя: «Я иду, я лечу в Тильзит, если ты этого хочешь, если ты думаешь, что я могу принести какую-нибудь пользу».
В начале июля король написал ей несколько благосклонных слов о Наполеоне. «Однако, какая это светлая голова! – восклицает он в одном письме. – И, как я часто говорил, сколько добра он мог бы сделать, если бы хотел! Он с его средствами мог бы быть благодетелем человечества, как до сих пор со своим ненасытным честолюбием он был только его бичом». И в другой раз опять он дает не лишенную меткости характеристику Наполеона: «Нужно только видеть, как он ездит верхом, чтобы понять целиком этого человека. Он скачет всегда в карьер, не заботясь о том, что падает и сокрушается позади него».