Елена Морозова - Маркиз де Сад
Несмотря на внешние различия, оба государства пугающе похожи, оба инкапсулированы сами в себе. В обоих живут за счет натурального хозяйства, дети воспитываются обществом, а не семьями, науки и искусства либо развиты слабо, либо не развиты вовсе. И оба оторваны от внешнего мира, точнее, поддерживают с ним односторонние отношения. На Тамоэ приплывают с соседних островов и привозят товары для обмена, но сами жители остров свой не покидают. Бютуа окружено непроходимыми лесами, где водятся хищные звери, неведомые чудовища и живут племена, составляющие пищу каннибалов. Политика и экономика каннибалов из Бютуа неукоснительно ведет к сокращению населения: они буквально поедают самих себя. Замкнутый мир обитателей Тамоэ также рухнет при первом же вторжении извне, ибо правитель устранил причины не только преступлений, но и прогресса и совершенства, ограничив и производственную, и культурную активность своих подданных. И вновь у автора выстраивается замок Силлинг, обреченный на гибель при нарушении системы или окончательном разрыве связей с внешним миром.
Общество, приближенное к идеальному, находит Леонора — когда попадает в огромный цыганско-разбойничий табор, во главе которого стоит философ Бригандос, «враг Господа, служитель дьявола и друг чужой собственности», строящий отношения среди своих подданных не на правилах, а на согласии. В общине Бригандоса поклоняются дьяволу, и Леонора, с детства питавшая отвращение к религии, с удовольствием выполняет требование отречься от Бога и принять веру в дьявола. Разбойники служат природе и исполняют все ее законы. Поощряется кража, ибо она устанавливает равенство, отнятое у людей несправедливыми законами, одобряется инцест, как изначальная форма сексуальных отношений, преступление дозволено, ибо оно не противно законам природы. А в целом подданные Бригандоса вполне порядочные люди и всегда готовы прийти на помощь униженному и оскорбленному. Наверное, де Сад очень смеялся, когда соединял несоединимое: преступление и добродетель. Работая над «Алиной и Валькуром», де Сад создавал просвещенческий роман, вкладывая в него свой «образ мыслей», но сохраняя при этом «величайшую пристойность выражений», ибо, как говорил один из персонажей романа, «таким образом можно рассказать обо всем».
Узники Венсена, Бастилии, других привилегированных крепостей не расставались с верным своим оружием — пером. В заточении не переставали писать ни Вольтер, ни Дидро, на волю передавал предназначенные для печати листы Мирабо. Нередко распространению написанных в тюрьме сочинений способствовали сами полицейские. За продажу конфискованной запрещенной литературы был арестован полицейский инспектор, возглавлявший налет на Ла-Кост. Де Сад знал об этом, но не знал, что бывший его недруг повесился у себя в камере. Наверное, де Сад, если бы захотел, мог бы с помощью Рене-Пелажи, еще сидя в тюрьме, напечатать кое-что из своих сочинений. Но подобных попыток он не делал, возможно, готовился сразу издать несколько солидных томов. Он даже начал составлять каталог своих сочинений. И если бы после выхода из тюрьмы де Сад больше не сочинил ни строчки, он уже вошел бы в историю мировой литературы как писатель и философ.
А сколько было сделано выписок для новых сочинений, набросков и планов! Одна из его заметок 1780 года относится к Гофриди. «Имя Гофриди всегда было именем предателей, — заявляет он и продолжает: — В 1648 году министром при герцоге Пармском состоял некий Гофриди, который продал своего господина и страну испанцам, а позднее нанес огромный ущерб Франции, помешав маршалу Праслену прибыть на осаду Кремоны. Однако несчастный недолго наслаждался плодами своего преступления и вскоре погиб на эшафоте». Де Сад не пишет, что его управляющего зовут Гофриди (фамилия не самая редкая во Франции), но, зная вспыльчивый характер маркиза, можно предположить, что написаны эти строки были в период очередного недовольства именно Гаспаром Франсуа Ксавье Гофриди. Тем более что литературной местью он уже годом раньше угрожал своей теще. «Немного бумаги, немного чернил и несколько подкупленных мошенников — это все, что мне понадобится. Мне не нужны будут полиция или министерства. Несколько живых и ясных воспоминаний, чуть-чуть денег и издатели в Гааге», — заявлял он в письме к Рене-Пелажи. Многоликий, талантливый, несчастливый маркиз де Сад, кожей ощутивший величие пугающей власти слова, после падения Бастилии и перевода в Шарантон оплакивал свои рукописи, не подозревая, какие потери ждут его впереди.
* * *Рукописи в основном нашлись, а самой большой потерей де Сада стала Рене-Пелажи. Безмерно уставшая, напуганная революционным кипением и выплеснувшимся наружу атеизмом, она восприняла происходящее как крушение всех своих надежд. Беззаветно помогая супругу переносить тяготы заключения, она в глубине души надеялась, что, быть может, когда-нибудь сумеет обратить Донасьена Альфонса Франсуа к Богу. Ведь обратился же в конце концов к Господу его отец! Спасение от нарастающей бури Рене-Пелажи видела только в вере, тем более что проживание в монастыре лишь укрепило ее в исполнении религиозных обрядов. Если прежде ей приходилось противостоять все возраставшему буйству Донасьена Альфонса Франсуа (во время их кратких свиданий в Бастилии он даже набрасывался на нее с кулаками), то теперь буйствовал весь окружавший ее мир. Затворившись в обители, она прекратила писать супругу, а когда де Сад велел ей вновь отправиться в Бастилию на поиски пропавших вещей, наотрез отказалась исполнить его повеление. Постепенно в ней вызревало решение подать в суд прошение о раздельном проживании с де Садом.
Де Сада освободила революция, но не 14 июля, а 16 марта 1790 года, когда Национальное собрание приняло декрет, согласно которому все тайные королевские приказы, повлекшие за собой ссылку и иные наказания, были отменены навсегда, а арестованные на основании этих приказов были вольны «идти куда им угодно». Через два дня после принятия декрета сообщить эту долгожданную новость к маркизу прибыли оба его сына — Луи Мари и Клод Арман. Они передали ему пожелания счастья от их бабушки мадам де Монтрей. Впрочем, провожая внуков на свидание с отцом, она выразила сомнение в том, может ли зять ее в принципе быть счастливым. Прекрасно изучив его характер, она знала, что он принадлежал к тем людям, которые не благодарили судьбу за то хорошее, что она им давала, но упрекали ее за то, что она им не дала. Так как формулировка нового декрета позволяла при наличии веских причин оставить узника в заточении, Председательша всерьез обдумывала, какие можно отыскать обстоятельства, чтобы задержать маркиза там, где он был, а еще лучше — отправить его куда-нибудь подальше и где стены повыше. Но революции было не до маркиза, тем более что де Сад не только щеголял званием «узника деспотизма», но и считал себя причастным к падению Бастилии.
