Федор Шаляпин - Маска и душа
Такимъ образомъ произошло то, что всѣ «медали» обернулись въ русской дѣйствительности своей оборотной стороной. «Свобода» превратилось въ тираннiю, «братство» — въ гражданскую войну, а «равенство» привело къ приниженiю всякаго, кто смеетъ поднять голову выше уровня болота. Строительство приняло форму сплошного раарушенiя, и «любовь къ будущему человѣчеству» вылилась въ ненависть и пытку для современниковъ.
Я очень люблю поэму Александра Блока — «Двѣнадцать» — несмотря на ея конецъ, котораго я не чувствую: въ большевистской процессiи я Христа «въ бѣломъ венчике изъ розъ» не разглядѣлъ. Но въ поэме Блока замѣчательно сплетенiе двухъ разнородныхъ музыкальныхъ темъ. Тамъ слышна сухая, механическая поступь революцiонной жандармерiи:
Революцiонный держите шагъ —
Неугомонный не дремлетъ врагъ…
Это — «Капиталъ», Марксъ, Лозанна, Ленинъ… И вмѣстѣ съ этимъ слышится лихая, озорная русская завируха-метель:
Въ кружевномъ бѣльѣ ходила?
Походи-ка, походи!
Съ офицерами блудила?
Поблуди-ка, поблуди!
……………
Помнишь, Катя, офицера?
Не ушелъ онъ отъ ножа.
Аль забыла ты, холера,
Али память коротка?..
Это нашъ добрый знакомый — Яшка Изумрудовъ…
Мнѣ кажется, что въ россiйской жизни подъ большевиками этотъ второй, природный элементъ чувствовался съ гораздо большей силой, чѣмъ первый — командный и наносный элементъ. Большевистская практика оказалась еще страшнѣе большевистскихъ теорiй. И самая страшная, можетъ быть, черта режима была та, что въ большевизмъ влилось цѣликомъ все жуткое россiйское мещанство съ его нестерпимой узостью и тупой самоувѣренностъю. И не только мещанство, а вообще весь русскiй бытъ со всѣмъ, что въ немъ накопилось отрицательнаго. Пришелъ чеховскiй унтеръ Пришибеевъ съ замѣтками о томъ, кто какъ живетъ, и пришелъ Федька-каторжникъ Достоевскаго со своимъ ножомъ. Кажется, это былъ генеральный смотръ всѣмъ персонажамъ всей обличительной и сатирической русской литературы отъ Фонвизина до Зощенко. всѣ пришли и добромъ своимъ поклонились Владимiру Ильичу Ленину…
Пришли архиварiусы незабвенныхъ уѣздныхъ управъ, фельдфебеля, разнасящiе сифилисъ по окраинамъ города, столоначальники и жандармы, прокутившiеся ремонтеры-гусары, недоучившiеся студенты, неудачники фармацевты. Пришелъ нашъ знакомый провинцiальный полу-интеллигентъ, который въ сѣрые дни провинцiальной жизни при «скучномъ» старомъ режимѣ искалъ какихъ-то особенныхъ умственныхъ развлеченiй. Это онъ выходилъ на станцiю железной дороги, гдѣ поездъ стоитъ две минуты, чтобы четверть часика погулять на платформе, укоризненно посмотреть на пасажировъ перваго класса, а послѣ проводовъ поезда какъ то особенно значительно сообщить обожаемой гимназисткѣ, какое глубокое впечатлѣнiе онъ вынесъ вчера изъ первыхъ главъ «Капитала»…
Въ казанской земской управе, гдѣ я служиль писцомъ, былъ столоначальникъ, ведавшiй учительскими дѣлами. Къ нему приходили сельскiе учителя и учительницы, всѣ они были различны по наружности, т. е., одеты совершенно непохоже одинъ на другого, подстрижены каждый по своему, голоса у нихъ были различные, и весьма были разнообразны ихъ простыя русскiя лица. Но говорили они всѣ какъ то одинаково — одно и то же. Вспоминая ихъ теперь, я понимаю, что чувствовали они тоже одинаково. Они чувствовали, что все существующее в Россiи рѣшительно никуда не годится, что настанетъ время, когда будетъ возстановлена какая то, имъ не очень отчетливо-ясная справедливость, и что они тогда духовно обнимутся со страдающимъ русскимъ народомъ… Хорошiя, значитъ, у нихъ были чувства. Но вотъ запомнилась мнѣ одна такая страстная народолюбка изъ сельскихъ учительницъ, которая всю свою къ народу любовь перегнала въ обиду, какъ перегоняютъ хлѣбъ въ сивуху. Въ обиду за то, что Венера Милосская (о которой она читала у Глеба Успенскаго) смѣетъ быть прекрасной въ то время, когда на свѣтѣ столько кривыхъ и подслеповатыхъ людей, что Средиземное море смѣетъ сiять лазурью (вычитала она это у Некрасова) въ то время, когда въ Россiи столько лужъ, топей и болотъ… Пришла, думаю я, поклониться Кремлю и она…
Пришелъ также знакомый намъ молодой столичный интеллигентъ, который не считалъ бы себя интеллигентомъ, если бы каждую минуту не могъ щегольнуть какой нибудь марксистской или народнической цитатой, а который по существу просто лгалъ — ему эти цитаты были нисколько не интересны… Пришелъ и озлобленный сидѣлецъ тюремъ при царскомъ режимѣ, котораго много мучили, а теперь и онъ не прочь помучить тѣхъ, кто мучили его… Пришли какiе то еще люди, которые ввели въ «культурный» обиходъ изумительный словечки: «онъ встрѣтитъ тебя мордой объ столъ», «катитесь колбасой», «шикарный стулъ», «сегодня чувствуется, что выпадутъ осадки».
И пришелъ, разсѣлся и щелкаетъ на чортовыхъ счетахъ сухими костяшками — великiй бухгалтеръ!.. Попробуйте убѣдить въ чемъ нибудь бухгалтера. Вы его не убѣдите никакими человѣческими резонами — онъ на цифрахъ стоитъ. У него выкладка. Капиталъ и проценты. Онъ и высчиталъ, что ничего не нужно. Почему это нужно, чтобы человѣкъ жилъ самъ по себѣ въ отдѣльной квартирѣ? Это буржуазно. Къ нему можно вселить столько то и столько то единицъ. Я говорю ему обыкновенныя человѣческiя слова, бухгалтеръ ихъ не понимаетъ: ему подавай цифру. Если я скажу Веласкезъ, онъ посмотритъ на меня съ недоумѣнiемъ и скажетъ: народу этого не нужно. Тицiанъ, Рембрандтъ, Моцартъ — не надо. Это или контръ-революцiонно, или это бѣлогвардейщина. Ему нуженъ автоматическiй счетчикъ, «аппаратъ» — роботъ, а не живой человѣкъ. Роботъ, который въ два счета исполнитъ безъ мысли, но послушно все то, что прикажетъ ему заводная ручка. Роботъ, цитирующiй Ленина, говорящiй подъ Сталина, ругающiй Чемберлена, поющiй «Интернацiоналъ» и, когда нужно, дающiй еще кому нибудь въ зубы…
Роботъ! Русская культура знала въ прошломъ другого сорта роботъ, созданный Александромъ Сергѣевичемъ Пушкинымъ по плану пророка Исайiи.
И шестикрылый Серафимъ
На перепутьи мнѣ явился.
Моихъ ушей коснулся онъ,
И ихъ наполнилъ шумъ и звонъ:
И внялъ я неба содроганье,
И горнiй ангеловъ полетъ,
И гадъ морскихъ подземный ходъ,
И дольней лозы прозябанье…
И онъ къ устамъ моимъ приникъ
И вырвалъ грешный мой языкъ,
И празднословный, и лукавый,
И жало мудрыя змѣи
Въ уста замершiя мои
Вложилъ десницею кровавой.
И онъ мнѣ грудь разсѣкъ мечемъ,
И сердце трепетное вынулъ,
И угль, пылающдй огнемъ,
Во грудь отверстую водвинулъ.
Какъ трупъ, въ пустынѣ я лежалъ…
Чѣмъ не роботъ? Но вотъ…
И Бога гласъ ко мнѣ воззвалъ:
«Возстань, пророкъ, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголомъ жги сердца людей».
А тов. Куклинъ мнѣ на это говорить:
