Александра Толстая - ДОЧЬ
— Четыре! — вдруг крикнула я.
— Четыре пять!
— Четыре с полтиной! — опять крикнула я, решив во что бы то ни стало купить это блюдо.
Оно мне досталось за семь рублей. Я взяла его в руки, и мне почему–то сделалось стыдно.
— Полотенца! — кричал человек, поднимая вверх кипу затертых рушников. — Десять копеек! Кто больше?
— Пятнадцать! — крикнула какая–то женщина и получила их.
— Шесть здравниц императора Павла Первого! Пятнадцать рублей! — крикнул человек.
— Шестнадцать! — крикнула я. На зеленом хрустале красовались золотые гербы и вензель Павла Первого.
— Семнадцать! — крикнули рядом.
— Семнадцать! раз, два, три! — быстрой скороговоркой произнес аукционист так быстро, что никто не успел предложить больше.
Молча вышли мы из дворца. Я привезла саксонское блюдо домой. Я любила смотреть на большие, прекрасно сделанные розы, любила его чистый звон, и вместе с тем всегда было неловко… Зачем я купила его? Оно же было — краденое…
РУКОВОДИТЕЛИ
Долгое время в Ясной Поляне ни на деревне, ни в усадьбе не было ни одного члена коммунистической партии.
С точки зрения коммунистов такое положение вещей было недопустимо.
Я рассказала членам ВЦИКа, как Чернявский своей разлагающей деятельностью разрушал то, что с таким трудом создавалось: дисциплину в школе, уважение к труду… Мы все при поддержке центра направляли наши усилия на создание в Ясной Поляне культурного очага, а группа местных коммунистов, руководимая завистью и злобой, старалась погубить наше дело.
Когда я кончила, секретарь ВЦИКа, Киселев, попросил всех удалиться. Председатели губисполкома и губоно задержались.
— Прошу всех, всех удалиться, — сказал Киселев, — мы желаем наедине поговорить с Александрой Львовной.
— Вы понимаете, товарищи, — сказала я, — какая клевета была возведена на Ясную Поляну и на меня?
Они промолчали.
— Какое вы хотите удовлетворение? — спросил Па–хомов.
— Опровержение в газетах и возможность работать, — сказала я.
— Хорошо.
Случайно или нет, но в Туле переменились власти. Был назначен новый председатель губисполкома, председателя губоно — безграмотного парня — сместили, исчез и Чернявский из Тулы, мы никогда больше не слыхали о нем.
Ясная Поляна была спасена потому, что она была Ясной Поляной. А сколько учреждений погибло, сколько было загублено учителей, заведующих школами, научных сотрудников!
— Кто же у вас ведет партийную работу? — спрашивали у меня в центре. — Кто преподает политграмоту?
Я старалась, как могла, отвертеться от этих вопросов, пока, наконец, новый заведующий отделом опытно–показательных учреждений самым настойчивым образом не потребовал, чтобы у нас преподавала политграмоту партийная работница.
Делать было нечего.
Но мне было неприятно. Кем окажется эта коммунистка? Мы знали, что целые учреждения разваливались благодаря командированным из центра коммунистам. Они доносили, ссорили персонал, натравливали учеников на учителей. Да и поселить ее было негде. Все помещения на усадьбе были заняты. А кто знает, согласится ли она жить в крестьянской избе в деревне?
Когда она приехала, я пригласила ее пить кофе. Долго и внушительно я говорила ей о том, что Ясная Поляна находится в исключительных условиях, что сам ВЦИК согласился, что ради уважения к памяти Толстого школа не будет вести ни антирелигиозной, ни милитаристической работы, что я надеюсь — она, несмотря на свою партийность, поймет наше особое положение…
Я начала говорить убежденно, с жаром, но чем больше я говорила, тем большая растерянность отражалась на изъеденном оспой лице коммунистки. С гладко причесанными волосами и добрыми неумными глазами, она кротко улыбалась, обнаруживая гнилые зубы, и молчала. Замолчала и я.
В школе выделили специальные часы для политграмоты.
На предстоящем учительском совещании в порядке дня значился доклад учительницы политграмоты о плане ее работы с учениками во второй ступени.
Но на первое совещание учительница доклада своего не подготовила, не подготовила и ко второму совещанию. В мягкой форме пришлось сделать ей выговор и потребовать, чтобы уж на третьем совещании она непременно сделала свой доклад.
Очень скоро и учителя и ученики привыкли к коммунистке, никто не боялся ее, называли ее товарищем Маль–виной и даже слегка над ней подшучивали.
На третьем педагогическом совещании, когда дошли опять до вопроса о политграмоте, товарищ Мальвина вдруг склонила голову на стол и, простонав: «Оставьте меня в покое!», — зарыдала.
К счастью, политграмота вскоре после этого слилась с обществоведением, и товарищ Мальвина была назначена заведующей народной библиотекой.
Я называла Мальвину «ручной коммунисткой» и пела ей песенку: «Без РКП я не могу, не могу, не могу! Дня не могу прожить! Дня не могу прожить!» — Она не обижалась.
Один раз утром она пришла ко мне и, рыдая, сообщила, что больше состоять в партии не может.
— Почему же? — спросила я, и корыстная мысль промелькнула в голове: «Если Мальвина уйдет из партии, нам пришлют другого коммуниста, и Бог знает, каким он окажется».
— Почему же, товарищ Мальвина?
— Александра Львовна, — сказала она прочувствованным голосом, — я верю вам, как вы скажете, так я и поступлю. Я что–то не могу с ними работать… Они требуют на вас доносов, а что я им буду доносить? Вы знаете, как я к вам отношусь… Да и многое другое… Всего вам не расскажешь… Скажите, что мне делать?
— А можете ли вы искренно, как прежде, служить партии?
— Нет.
— Ну так выходите. Мне это очень невыгодно. Я вам прямо скажу: на вас я смотрела как на своего человека, и я не знаю, кого нам пришлют теперь на ваше место. Но я не могу вас просить оставаться в партии, если вы уже не можете искренно в ней работать.
И Мальвина вышла из партии и совсем слиняла. Постепенно она сходила на все более низкие должности и докатилась до делопроизводителя, но и это делала плохо.
Товарища Мальвину заменили товарищем Александровой — комсомолкой. Она была прислана Москвой как руководительница новых пионеров в школе. Жила она в Телятеньках, в бывшей Чертковской усадьбе, и преподавала в первой ступени. Через месяц не было ни одного учителя, который бы над ней не смеялся.
Так же как и товарищ Мальвина, она была ничтожная и глупая. И хотя и окончила учительскую семинарию где–то в Сибири, была совершенно безграмотная. Ничем не интересовалась, кроме вопросов пола.
— Кто же вам больше нравится: инструктор столярной мастерской или бухгалтер Петр Петрович? — смеялись учительницы.
Александрова надувала пухлые губки, зеленые глазки ее вдруг делались влажными, точно маслом смазанные.
