Александр Кутепов - Каменный пояс, 1978
— Веревки, что ль, они туда насовали? — недовольно проговорил Сережка, утирая слезинки. — Дай-ка, дядь Гриш, папиросу…
Старик Бубнов не торопясь слазил за отворот полушубка и протянул помятую «беломорину».
— На, грейся, — сказал.
Сережка закурил в третий раз и поморщился.
— Дым какой-то, как от известки… удушливый. А носом потянешь — вроде смола горит. Тьфу!
Бубнов хмыкнул.
— Это на тебя, парень, бес какой-то напал. Выдумает тоже — известка! — Сам он курил аппетитно.
Сережка прикоснулся спиной к голландке, занимавшей почти половину сторожки, снял шапку.
— Хоть немножко перехвачу у тебя, — переменил разговор.
— Давно бы надо зайти, — по-хозяйски отозвался Бубнов. — И вчера цельный день проторчал на юру, и нынче… От нашли погоду! Да я бы ни за какие деньги один не взялся. Сдались они…
Старик хотел, скорее всего, сказать «нашли дурака», а не «погоду», и Сережке продолжать разговор расхотелось.
— Да, ничё, — вяло проговорил он, гася недокуренную папиросу.
Голландка была хорошо протоплена, а спина все никак не отогревалась. Только озноб какой-то прошел от поясницы к лопаткам. В груди опять захрипело, и Сережка попробовал слегка, — кхе — кхе, — откашляться.
— Ты чё эт, как овечка по осени заперхал? — спросил Бубнов. — Простуженный, что ль, был?
— Да вроде нет, — отозвался Сережка, и кашель прорвался с новой силой.
— Ну, значит, вчерась подхватил, а нынче добавил, как следовает, — спокойно рассудил старик, — Счас бы в нутря чего для сугрева. Есть? Плохо. У меня и подавно нету.
Теперь стало ясно, почему не лезло курево: простыл.
И, конечно, то, что Сережка сделал сегодня, меньше всего напоминало самоотверженный, поступок. Развороченную весовую должны были чинить сами трактористы, дело-то чисто топорное, а он даже напарника не попросил, герой. Фуражиру лень было рукавицы снимать, хоть и подходил раза по четыре на день, а с весовщика такой же спрос, что и с Бубнова. Пенсионер — не захочет, не заставишь. Раньше еще добавляли: а возьмется, не оттащишь, — но это только к слову выходило.
Однако про дуроломную работу пора было забыть: сделана.
Сережка вспомнил, как первый раз обморозился на Севере, вспомнил свое недолеченное однажды воспаление легких, а дальше мысли сами выбирали дорогу…
Нахлобучив шапку, он сунул в карман отсыревшие в тепле варежки, пробормотал, глядя под ноги:
— Ну, ладно, я пошел, дядь Гриш.
— Давай, давай. А водку ты с перчиком прими, лекарство верное.
На ветру тепло из-под фуфайки быстро улетучилось, и озноба ощущаться вроде не стало. Только лицо и на холоде горело.
Подволакивая тяжелый ящик с инструментом, Сережка пошел со скотного двора. Заносить инструмент в столярку не стал — лишний крюк, но больше сократить дорогу домой не удалось: задами намело сугробов, пока пролезешь… Да и улицей тоже было убродно.
Шел пятый час, когда он добрался до своего двора. Настины следы были уже переметены, но в доме еще топилась голландка, серенькие струйки дыма жадно слизывал с обреза трубы северный ветер.
Раздевшись, Сережка сразу присел к голландке и расшуровал кочережкой спекшийся уголь. В топке вспыхнуло яркое пламя, и, не торопясь закрывать дверцу, Сережка как следует отогрел руки.
Искать водку дома было бесполезно, здесь ее никогда не держали. По праздникам обходились вермутом, а теперь уж и самих праздников с год, пожалуй, не было.
Откопав в ящике с чистым бельем свитер, Сережка переоделся, достал было сигареты, но, вспомнив неудачные попытки в сторожке, отложил. Аккуратно вылил в ведро под рукомойником остатки утреннего чая, налил свежей воды и поставил чайник на плитку. «Чифирнем по-остяцки», — подумал Сережка, и уже от одной мысли о чае ему стало вроде теплее.
Поколдовав над заваркой, Сережка перешел от нечего делать в горницу, но сумрак и стойкий запах нафталина и каких-то лекарств снова дохнули холодом.
Окна в доме были маленькие, сидящие глубоко в саманной стене и теперь, залепленные снегом и занавешенные цветным тяжелым тюлем, совсем не давали света. И, наверное, от этого старый фикус в углу показался Сережке какой-то фантастической птицей, огромной и печальной, сложившей широкие крылья с крупным пером и вобравшей шею. А четыре тугих подушки на высокой постели грозили этой птице тяжким снежным обвалом. И олень, намалеванный каким-то цыганом на простыне, ставшей от этого настенным ковром, казался в сумраке злым и голодным волком.
Чертовщина эта смутила Сережку, и он резко повернул выключатель. Свет не загорелся.
— Так, чифирнули, — пробормотал он досадливо.
Присев перед дверцей голландки, он потом долго устраивал кочережкой прогоревший уголь, а когда выпрямился, в голове, как кнутом, хлестнула раза три кровь, и суставы в ногах показались механическими, развинченными.
«Разбирает, зараза», — подумал Сережка.
Прикрыв до нормы трубу, он лег на топчан и затих, прислушиваясь к въедливому тиканью старых ходиков, под которое расползалось в нем черными тараканами недомогание.
— Так — его, так — его…
«Ладно, если только простудился», — подумал Сережка. Дыхание его стало сухим и горячим, а это могло означать и кое-что посерьезней.
Лежать в темноте за голландкой бывало тоскливо и раньше. А теперь еще ко всему добавлялось бунчание проводов, монотонное и какое-то отлетное, шорох поземки по нижним звеньям окошек, шорохи на чердаке… Радио молчало.
В детстве Сережкино место было на печке около бабки, и тоски он тогда, конечно, никакой не знал, ни в какую погоду. И потом, когда подрастал, не знался с этой штукой. Вот и получается, что надо было прожить тридцать пять лет, чтобы испытать и это. Правда, накатывало только зимой, по вечерам…
Летом Сережка тоже внешне особенно не менялся, но тогда у него бывала добрая работа, и, главное, каждый день он запускал свой деревообрабатывающий станок 1956 года выпуска. Эта трудолюбивая машинка, после того, как Сережка отладил ее, наготовил приспособлений, сделала его по плотницкой части и вовсе всемогущим.
Зимой Сережка неторопливо вязал в столярке рамы, сшивал двери, сбивал лавки и столы для вагончиков, но всего этого колхозу требовалось немного, и Сережка оживал только, когда выпадал какой-нибудь индивидуальный заказ.
Приходил, к примеру, заказчик с обмерком и квитанцией и просил сделать пары три наличников, без премудростей, лишь бы побыстрее. Приняв заказ, Сережка и делал все быстро, только, когда приезжал хозяин за поделками, обязательно выходил приятный конфуз.
— Вон твои наличники, забирай, — вроде бы с неохотой бросал Сережка и, отойдя в сторонку, закуривал.
