Наталия Будур - Гамсун. Мистерия жизни
И вне зависимости от того, что я должен был бы сделать – я не знаю, что именно, – вне зависимости от того, что подобает, – я не знаю, что именно, – я выпиваю свой бокал за молодость Швеции, за молодежь, за все молодое в жизни!»
Мария Гамсун вспоминала, что после такой речи ее мужа у многих присутствующих выступили на глазах слезы.
Гамсун же расслабился: с формальностями было покончено, а значит, праздновать можно было, как в прежние годы. Он вручил официанту свой бумажник, в котором были все деньги и чек на Нобелевскую премию, и сказал, чтобы тот сам потом взял необходимую сумму за выпитые на банкете напитки.
Мария ушла с праздника в отель пораньше, а Гамсуна привел домой Энгстрём, который объяснил ей, что «Кнут слегка устал». На самом деле Гамсун был мертвецки пьян. Мария попробовала раздеть мужа, но ей удалось снять с него только галстук. Гамсун заснул в своем специально сшитом для такого случая фраке. На следующее утро, обнаружив, что он проспал всю ночь в парадной одежде, он в шутку крикнул Марии: «Дорогая, какой кошмар! Я целую ночь провел во фраке, но без галстука!»
Глава восемнадцатая НЁРХОЛЬМ
Получать Нобелевскую премию Кнут и Мария поехали уже из своего нового дома – осуществленной мечты всей жизни Гамсуна.
Усадьба или, вернее, имение называлось Нёрхольм. Гамсун нашел его случайно – и влюбился с первого взгляда, как это вообще часто случалось в его жизни.
Нёрхольм – старая усадьба, построенная еще во время датского господства. Первым владельцем имения был датский аристократ, а в 1680 году дом и участок купил сын пастора Самюэль Нильсен. Предприимчивый и склонный к риску, он значительно расширил свои владения, построил собственную верфь, мельницу и лесопилку. В 1807 году имение продали родственнику семьи Якобу Эллефсену. Последней владелицей усадьбы была Анна Петерсен, которая уступила дом Людвигу Лонгуму.
О Лонгуме существует несколько мнений. Одни из исследователей творчества Гамсуна считают его спекулянтом, который в течение полутора года после покупки Нёрхольма вырубал лес, а потом продал имение втридорога известному писателю. Другие утверждают, что Лонгум вовсе и не собирался расставаться с усадьбой, а совершить сделку его уговорил Гамсун, предложивший назвать любую цену – так ему понравилось место.
Лонгум сказал, что готов продать Нёрхольм за 200 тысяч крон – безумную сумму по тем временам. Гамсун тут же согласился – к искреннему изумлению продавца.
Для покупки усадьбы ему пришлось не только отдать все имеющиеся у него в наличии деньги, но и влезть в громадные долги. Но Нёрхольм, по его мнению, того стоил.
Мария Гамсун вспоминала:
«Он часто повторял: у детей должно быть свое место. Не номер дома на улице, а такое место, где сохранились воспоминания о годах детства, – тех годах в человеческой жизни, когда время длилось так долго, когда от весны до весны оно казалось целой вечностью и когда на мир смотрят глазами первооткрывателя.
Место, где можно жить. Поколение за поколением, люди столетиями жили в Нёрхольме. Как и в древности, здесь были все те же участки земли среди холмов и озер, только тогда Нёрхольму принадлежало больше земли. Разбогатеть здесь было нельзя, но можно было трудиться и радоваться, глядя, как весной вновь появляется зелень. Таковы были и хозяева языческих времен (как один юный «первооткрыватель» называл это). Здесь – пирс из огромных булыжников, он выдается далеко вперед, туда, где глубина подойдет для пароходов, а не только для моторных лодок, находящихся там сегодня. Каждый ребенок знает, что драккары, кнарры и шнеки искали убежища в заливе Нёрхольма, когда шторм со Скагеррака швырял их на подводные скалы и шхеры Агдера. Каждую весну пирс красили в зеленый цвет, но он вскоре выгорал, и только розовые ковры заячьих лапок, такие мягкие под ногами, всегда оставались неизменными.
Когда Кнут в 1920 году получил Нобелевскую премию, круг его читателей расширился. «Плоды земли» стали известны во всех странах. Некоторые другие книги тоже были переведены на иностранные языки. Он стал больше зарабатывать, и поэтому перестроил главную усадьбу в Нёрхольме, сделав дом длиннее и больше; перед входом он поставил шесть колонн, ему нравились колонны. Помню, что я без особого восхищения смотрела на эти колонны, появившиеся в старинной норвежской крестьянской усадьбе. И тогда Кнут, сделав красивый жест рукой, сказал: "Женщина и колонна, о!”
С 1957 года, каждое лето я вожу экскурсии по Нёрхольму, дому Кнута Гамсуна, для всех, кто приезжает сюда. Однажды какая-то дама спросила меня: "Что это за колонны, ионические или дорические?”
Я честно ответила: "Они гамсуновские!”» [143]
В ноябре 1918 года семейство Гамсуна вселилось в новый дом.
Первое время – ни много ни мало, три года – жить в Нёрхольме было очень тяжело. Усадьба почти не приносила дохода, но требовала постоянных вложений. Кроме того, Лонгум успел вырубить почти весь лес и продать его за 120 тысяч крон, но при этом ничего не вложил в Нёрхольм, так что его действительно есть все основания называть спекулянтом.
«Когда мы приехали, дом был большой, белый, – вспоминал Туре Гамсун, – и казался голым из-за высоких пустых окон. Он стоял посреди большого запущенного сада, обнесенного ветхим штакетником.
...Первую ночь в Нёрхольме я спал плохо. Непривычно шумели в саду старые деревья, из-за сильного ветра весь дом был полон каких-то жутких звуков. Ветер свистел в щелястых стенах чердака. На одном из окон взвизгивали ржавые петли.
..."Вот подождите!” – сказал нам отец. И нам в самом деле пришлось ждать. Не знаю, как мать выдержала первые три года в Нёрхольме, ведь у нас не было ни воды, ни света.
...Воду приходилось носить из ручья и зимние вечера проводить при свете маленьких керосиновых ламп. Большие лампы, которыми мы пользовались в Нурланне, остались там. Я помню, как мать говорила, что ей хочется обратно в Нурланн» [144] .
По вечерам семья собиралась в детской – большой светлой комнате с шестью окнами на втором этаже. Гамсун каждый вечер, если был дома, рассказывал детям на ночь сказки и старинные предания, с удовольствием играл и дурачился с ними. Дети составляли смысл его жизни. Ради них он был готов на многое.
«На каждое Рождество, после того как у нас родился первенец, мы с Кнутом всегда наряжали елку вместе, – писала Мария Гамсун. – Притихшие, мы были поглощены этим занятием: куда повесить этого марципанового поросенка? Как ты считаешь, не повесить ли сюда этого ниссе [145] ?
Мы вместе покупали все подарки. Конечно же их всегда было много. И это было почти изменой тому Рождеству, которое оставалось в памяти бедного мальчика. Но щедрость Кнута всякий раз перевешивала. Он никого не забывал, а кроме того, заставлял меня составлять список всех, кого надо поздравить. Теперь я могу всех забыть.
