Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.
История с котелками
Польскую неудачу мне простили. Перед отъездом в Лондон мы с Наташей навестили Рихтера. По просьбе его вечного агента Нины Львовны Дорлиак. Узнав по своим каналам о моем родстве с всесильным Алхимовым, Нина решила половить рыбку в мутной воде. Потому что как раз тогда уволили ее верного пса Кухарского, и Нине пришлось искать новые связи. О том, что она сама потворствовала моему разрыву со Славой, она удивительно быстро забыла. А Рихтер, в свою очередь забыл, как он три года назад прятался от меня в сортире и не открывал мне дверь, когда я, по его же приглашению, пришел к нему в гости.
Я не забыл плохое, но я не забыл и хорошее – нашу долгую плодотворную дружбу, поэтому пошел тогда на Бронную. Со Славой мы общались так, как будто и не расставались. А Нина тут же начала заискивать перед моей Наташей. Спросила ее даже, не мог бы Алхимов «вернуть на прежнее место Кухарского». Наташа смутилась. Мне стало противно, но внешне я это никак не показал. Слава был смущен таким неожиданным поворотом – Нина в роли просительницы у моей жены. После двух часов подобных разговоров мы с Наташей ушли.
При расставании у меня не щемило сердце и не навертывались слезы – в то время я уже смотрел и на Нину, и на Славу другими глазами. Два уходящих из жизни унылых человека в неприбранной квартире, за холодным столом, на котором уже двадцать лет лежали одни и те же вонючие сосиски из советского распределителя.
Напоследок я поцеловал Славу в лоб. Хотя следовало бы воткнуть ему в грудь осиновый кол.
В феврале Наташу и меня отвезла в Шереметьево Алхимовская «чайка». А за несколько дней до этого я устроил у себя в подмосковном доме «проводы». Позвал на них моих друзей Гергиева и Башмета, еще нескольких музыкантов. Намекнул, что начну в Лондоне борьбу за нашу свободу – свободу передвижения и музицирования, за независимость от госучреждений. Гергиев и Башмет обещали оказать посильную поддержку из совка. Верные Илька и Вика благословили нас на подвиги и много лет потом болели и молились за нас.
Мы прибыли в Лондон и поехали в советское Торгпредство на Хайгейт, граничащее с кладбищем, на котором похоронен Маркс. Заботливый Алхимов позвонил кому-то до нашего отъезда и нам отвели небольшой коттедж. Официально моим патроном в этой поездке была советская «Международная книга», мидовская организация, занимавшаяся узаконенным в СССР грабежом людей искусства. Начальники «Международной книги» составили для меня заведомо невыполнимый план записей. За две недели я должен был записать немыслимое количество дисков со сверхсложными программами. Их аппетит раздразнили барыши от моих последних записей с EMI, за которые я практически ничего не получил, а «Международная книга» получила все гонорары и авторские права. Я даже не готовился к этим записям. На март у меня был запланирован концерт с Лондонским филармоническим оркестром в «Роял Фестиваль Холле». Второй концерт Рахманинова. Эту музыку мне хотелось сыграть уже свободным от советского спрута человеком.
Только в зрелом возрасте я понял, что запись классической музыки при помощи современных технологий не приводит к желаемому результату. Музыка, и вообще любое искусство, всегда будет в непримеримом противоречии с мертвой техникой. Главнейшая, магическая ее часть передается от исполнителя к слушателю какими-то неведомыми нам способами. Любая запись разочаровывает меня.
Хорошо записанное на компакт-диск скромное, «неживое» исполнение зачастую звучит значительно лучше, чем самое великое музицирование.
На следующий день после приезда в Лондон я отправился в студию ЕМ1, на знаменитую улицу «Эбби Роуд». Там я встретил моего старого друга Юру Егорова, он записывал концерты Моцарта в первой студии. Мы разговорились. В конце нашего разговора я сказал: «Знаешь, Юра, я ведь обратно не поеду».
Юра всплеснул руками и зашептал, как в горячке: «Любуська, ты что? Ты что? Не говори глупостей, ОНИ же убьют твоего брата, доведут до смерти мать. Не делай этого!»
– Поздно Юрочка, я уже все решил, обратной дороги нет.
На выходе из первой студии я встретил тамошнего бессменного охранника Сэма, которого не видел шесть лет. Сэм был настоящий кокни, говорил на симпатичном диалекте, знал всех артистов студии в лицо, никогда ни у кого не спрашивал пропуск. Он был небольшого роста, а на правой щеке носил огромную, с яблоко, опухоль. Как это ни странно, опухоль не превращала его в Квазимодо, а скорее делала его интересным, неповторимым. Сэм работал на студии с довоенных времен и был одной из ее ходячих легенд.
В студии я узнал, что мой любимый продюсер Джон Виллан увольняется, «уходит с повышением». Позже он рассказал мне, что на следующей неделе займет кресло генерального директора оркестра Лондонской филармонии. Мечты о пластинках, которые я мог бы сделать с Джоном, сами собой развеялись. Это было для меня второй, после неудавшихся концертов и записей с Караяном, тяжелой творческой потерей. Во всех потерях тех лет я виню гнусное руководство СССР. Мало того, что они унизили и обобрали меня, попытались убить, отравили и заперли на несколько лет, самое страшное – они лишили меня возможности сделать важнейшие записи на тогда еще не растленной духом коммерции звукозаписывающей студии ЕМ1. Этого я им не прощу.
Я позвонил Джону и попросил его срочно приехать для серьезного разговора. Через час он был в офисе ЕМ1. Я изложил суть дела. Джон выслушал меня, поцокал языком и сказал: «А я думал, что ты никогда не решишься. Как ты себе все это представляешь?»
– А чего тут представлять? Сейчас напишем письмо Петьке.
Джон знал, что я говорю не о Питере Эндрю, тогдашнем президенте ЕМ1, поднявшемся из рядовых продюсеров на самый верх, а о министре культуры СССР – Петре Ниловиче Демичеве. К слову говоря, оба эти «петьки» были похожими друг на друга бюрократами.
– Что напишем Петьке?
– Ничего особенного, попросим два года на лечение и приведение разрушенной карьеры в относительный порядок. Твое дело – добиться, чтобы нас с Наташей взяли под охрану. Иначе нас совки по частям диппочтой домой отправят!
– Понятно. Надо найти адвоката, который имеет выход на Форин-офис. Ты твердо решил?
– Тверже не бывает, лучше тут под забором сдохнуть, чем быть вечным рабом у советских жлобов. Не могу больше смотреть на их мерзкие хари!
– Понимаю. Напишем по-английски?
– Конечно, надо же хоть немного поиздеваться над этими скотами. Пусть Петька получит мое письмо через английское правительство и посидит, подождет, пока его официально переведут.
Джон захохотал. Как мне стало позже известно, письмо по-английски особенно разозлило культурных начальников СССР. Некоторые остолбенели и искренне подумали, что на такую наглость даже Гаврилов не способен, а письмо – провокация. Другие, поумнее, меня отлично поняли, они комментировали письмо так: этому гаду Гаврилову стыдно общаться с нами по-русски, он нас всех считает выродками.
