Роджер Мэнвэлл - Генрих Гиммлер
Открытые и счастливые отношения Гиммлера с Хедвиг, которая к моменту этого разговора с Керстеном уже родила ему одного ребенка и была беременна вторым, несомненно, подталкивали его к одобрению двоебрачия как с личной точки зрения, так и в политическом плане. Он очень любил пофантазировать на тему полигамной семьи:
«Тот факт, что мужчина вынужден проводить все свое время с одной женой, сначала толкает его к обману, а затем делает лицемером, когда он пытается этот обман скрыть. В результате между родителями возникает безразличие. Они начинают избегать друг друга и, в конце концов, перестают производить детей. Именно поэтому миллионы детей остались не рожденными, детей, в которых так нуждается государство. С другой стороны, муж никогда не осмелится завести детей со своей любовницей, и даже не потому, что он не хочет, а просто из-за того, что это запрещено моралью средних классов. В результате в проигрыше снова оказывается государство, потому что оно не получает детей и от этой второй женщины»[99].
Он яростно обрушился на тот факт, что незаконнорожденные дети не наследуют полных прав, а также на общественное осуждение матерей-одиночек, которое казалось ему недопустимым:
«В этой ситуации мужчину не допускают к собственному ребенку. Если же он захочет этого ребенка усыновить, то и это противозаконно, если он уже имеет собственных детей или хотя бы возможность их завести. Другими словами, закон полностью противоречит нашей насущной потребности — детей, и еще больше детей. Нужно проявить смелость и поступить мудро в этом вопросе, даже если это вызовет дальнейшее противодействие Церкви — чуть больше, или чуть меньше, какая разница»[100].
Его глубокое отвращение к гомосексуализму среди членов СС неизбежно приводило к тому, что нарушители традиционной морали оказывались в концентрационных лагерях. Гомосексуализм полезен лишь в деградирующем обществе, где прирост населения не поощряется. Нордический гомосексуалист — «предатель собственного народа», и он и слышать не хотел разговоров о том, что гомосексуалистов, способных вернуться к нормальной ориентации, следует лечить в психиатрических лечебницах. Особо неприятным был случай, когда в 1940 году выяснилось, что один из преданных офицеров прикрывал группу гомосексуальной элиты внутри СС; Гиммлер пришел в ужас и поручил Керстену допросить этого человека и представить об этом отчет.
Неприязнь Гиммлера к христианству и, особенно, к католической церкви, привела его к созданию своей собственной формы познания других религий. Это тоже отбрасывало его в прошлое. Время от времени он любил пообщаться с немецкими учеными и поспорить с ними о своих идеях. Ему нравились дискуссии и дружеские возражения, и он не был настолько нетерпимым, чтобы запрещать своей дочери Гудрун произносить перед обедом христианскую молитву. Он рылся в священных книгах иных верований в поисках поддержки собственных идей. Он изучал Бхагавадгиту (которая, по словам Керстена, вызвала его особое восхищение «замечательными арийскими качествами») и индуистские и буддистские книги, не говоря уж о его широко известном интересе к астрологии.
Когда Керстен, который сам интересовался сравнительной теологией, спросил его летом 1942 года, имеет ли он вообще какие-нибудь религиозные верования, Гиммлер был возмущен уже тем, что Керстен вообще осмелился в этом усомниться. Ведь из одного лишь здравого смысла следует:
«что за природой и удивительным устройством мира людей, животных и растений стоит некое высшее существо — называйте его Богом или Провидением, или как хотите. Если мы откажемся это признать, то будем ничуть не лучше марксистов… Я настаиваю на том, что члены СС должны верить в Бога. Я не собираюсь окружать себя людьми, не верящими ни в какое высшее Существо или Провидение, или как бы вы его там ни называли».
Он мечтал, по его собственным словам, стать министром по делам религий и «и посвятить себя лишь добрым свершениям… Конечно, куда приятнее возиться в клумбе, нежели копаться в политической грязи, но и цветы не выживут, если пренебречь политикой». Он называл гестапо «национальной уборщицей», очищающей государство. Тем временем он брал с собой в постель Бхагавадгиту, ему очень нравилось ее читать: «Здесь утверждается, что когда люди потеряют уважение к законам и правде и мир окунется в несправедливость, я буду рожден заново». Это, сказал он, «написано как будто специально про Фюрера… Это предопределено Кармой Германского мира, чтоб он объявил войну Востоку и спас немецкий народ». Часто он рисовал в своем воображении куда более цветастые и сентиментальные картины, в которых Гитлер представлялся ему в виде печально известной открытки, где он изображался святым в доспехах, с головой, окруженной нимбом, вызывая ассоциации с легендарными Рыцарями Круглого Стола и историей Парсифаля. Сам же Гиммлер с гордостью отождествлял себя с образом Генриха Птицелова, по которому пытался себя моделировать. И все же, несмотря на враждебное отношение к католической церкви, он пришел к выводу, что в будущем система выбора фюреров будет строиться по принципам, используемым при выборах Римского папы»[101].
Керстен старательно изучал характер Гиммлера, намереваясь управлять им, насколько это возможно, и все чаще начал касаться в дискуссиях еврейского вопроса. Гиммлер был готов обсуждать этот предмет, как и любой другой, с явной рациональностью, которая очень быстро становилась иррациональной. Подобно тому, как рост масонства противен здоровой нации, поскольку представляет мощное секретное общество, преследующее собственные интересы и стремящееся распространить свою власть и влияние по всей стране, так и развитие сильных еврейских интересов в Германии казалось Гиммлеру раковой опухолью, опутавшей своей паразитической сетью всю национальную экономику. Этой концепцией злобного Еврея, высасывающего жизненные соки из немецкой нации, был одержим и сам Гиммлер, и многие наиболее фанатичные нацисты. Никакие аргументы Керстена, которые Гиммлер был готов выслушать, ни на йоту не отодвинули его от этой иррациональной одержимости. Он не мог смириться с тем, что считал проникновением евреев в немецкую экономику и культуру со своими расовыми и политическими целями. Эти две расы, два мира, никогда не должны смешиваться; их нужно разделить насильно, пока не обнаружились непоправимые последствия.
Именно эта одержимость в сочетании с его академическим стремлением к «точности» оттолкнула Гиммлера от идеи изгнания евреев с немецких территорий и склонила его к полному их уничтожению через геноцид.
