Леонид Сабанеев - Воспоминание о России
Петр. Потемкин, сделавший потом большую советскую карьеру [123]. Тогда он был меньшевиком-интернационалистом. Чрезвычайно эффектный мужчина, с красивой шевелюрой и бородкой «а-ля Троцкий», он обладал очаровательным баритональным голосом, которым, как и своим безусловным ораторским талантом, сильно кокетничал.
Он хотел раньше делать научную карьеру – историка и социолога и был оставлен при университете, но его левизна сделала его одиозным в глазах министерства, и, как говорил он сам, его «провалили» на магистрантском экзамене «правые» профессора.
Ему было запрещено преподавать историю в средних учебных заведениях, и потому он, подобно Фриче, вынужден был преподавать тоже французский язык, под соусом которого он в старших классах читал курс всемирной революционной литературы, конечно на русском языке.
Была у нас еще одна знаменитость, точнее, «брат знаменитости» – это был В. Д.
Соколов – брат того, который был автором знаменитого приказа № 1, с которого началось в 1917 году разложение русской армии [124]. Он тихо преподавал космографию, но очень редко, подобно Фриче пропуская почти все уроки. Эти два «редких» педагога, по-видимому, сохранялись исключительно из-за их революционного аромата.
Среди учеников были тоже знаменитости. Был между прочим Членов – сын московского врача, любимец Потемкина, впоследствии секретарь парижского полпредства – дальнейшей судьбы его не знаю. Был сын Максима Горького от первого брака, и был недолго, и за это время я имел удовольствие беседовать с Ек. Пав. Пешковой по поводу «неуспехов» ее потомка. Он был какой-то несмышленый, с инфантильной психологией. Помню, как на экзамене истории тот же Потемкин спрашивает его:
– Назовите деятелей русского революционного движения.
Тот долго мнется… соображает… потом сразу выпаливает:
– Граф Аракчеев.
Все это было полвека тому назад. Вешние воды первой революции текли по стране.
Весна Святополка-Мирского уже окончилась, прошло девятое января с Гапоном, убили великого князя Сергея – бацилла революции распространялась со скоростью эпидемии.
Фидлеровская гимназия впоследствии гордилась тем, что с нее началось знаменитое декабрьское вооруженное восстание. Я не вполне уверен, что это было именно так, но во всяком случае брожение и неразбериха в ней начались еще задолго до самого восстания. Началось с того, что различные более или менее неопределенные «левые» стали осаждать Ивана Ивановича Фидлера с просьбами, а потом и с требованиями предоставить им рекреационный зал гимназии под модные «митинги». То было время «свобод явочным порядком». Иван Иванович, не желая пятнать свое «левое реноме», не мог им отказать. Потом он начал раскаиваться, что не отказал сразу, но было уже поздно – «левые» привыкли уже к тому, что фидлеровский зал – естественное место для митингов и сборищ, – и даже перестали спрашивать его разрешения. Произошла как бы «экспроприация» этого зала.
В школе каждый день параллельно шли и занятия и митинги; ученики, разумеется, тоже посещали митинги, углубляя «революционную сознательность». Потом митинги стали разбухать, а занятия иссякать. На уроки мало кто ходил. Это стало дурным тоном. Устраивали дежурство у входа в школу, чтобы давать отпор черной сотне, которая, впрочем, на моей памяти ни разу не появилась. Помню, как ученики моих классов – правда, больше из «двоечников» – по вечерам и ночам мрачно сидели у входа с револьверами. Потом начали организовывать лазарет для имеющих пострадать в предстоящем восстании. Лазарет устроили в учительской, и занятия сошли окончательно на нет. Так как я ни в какой мере «вооруженно не восставал», то с этого момента я стал пассивным зрителем, наблюдавшим течение событий.
В сущности, так и осталось неясным, в какой мере действительно восстали мои гимназисты и даже успели ли они восстать настолько, что гимназия действительно имела тенденцию обратиться в некий стратегически укрепленный пункт. Уже там фигурировали не только гимназисты, но появились и «гимназистки», и совершенно посторонние лица. В день, назначенный для вооруженного восстания, на дровяной склад, находившийся против входа в школу, заявился взвод солдат с небольшой пушкой под командой молодого офицера со знаменитой фамилией Рахманинов (потому-то я ее и запомнил). Офицер предложил стражам и лазаретчикам сдаться. Так как тогда вся эта молодежь была еще преисполнена революционного мужества, то постыдное предложение было отвергнуто.
Пушка выстрелила в направлении учительской, где был лазарет, стена была пробита, и один из наших гимназистов был ранен. Остальные немедленно выкинули белый флаг, и директор Иван Иванович, который жил тут же и тоже был обстрелян, пошел вести мирные переговоры за своих воспитанников, да и за себя лично, потому что как директор и домовладелец он был ответственен за происшедшее.
Потом он рассказывал, что когда он вышел, то некий «провокатор» выстрелил в него из револьвера и ранил его в ногу. Может быть, никакого провокатора и не было, а была простая неопытность «восставших» в обращении с огнестрельным оружием. Как бы то ни было, все были арестованы, начиная с Ивана Ивановича.
Так он пострадал за свою левизну. Страдание, впрочем, не было велико. В камеру, куда его посадили, он пригласил своего знакомого художника, и тот написал маслом его портрет – сидит Иван Иваныч на тюремной койке в желтых ботинках и розовой сорочке… Его скоро выпустили под залог, обязав невыездом… до суда. Чтобы внести залог, он заложил свой дом по второй закладной. Портрет им был вставлен в раму, украшенную осколками той шрапнели, которая пробила стену его дома. Одним словом, весь этот эпизод был «художественно оформлен» и революционно преподнесен.
Вскоре он, однако, вовсе исчез из России, несмотря на залог и на подписку о невыезде. Когда дело было назначено к слушанию, выяснилось, что залоговая квитанция, которую он внес в прокуратуру, была «липовая», – и прокурор с товарищами заплатили десять тысяч рублей из своих карманов.
Казалось бы, тут что-то не совсем «увязывается» с моральным кодексом – но я отлично помню, что никто из знавших обстоятельства дела тогда не осуждал Ивана Ивановича – напротив, все были в полном восторге, как он провел «царских чиновников» и «царский суд». Фиддер был уже в Швейцарии, и ему туда даже послали поздравление с успешным избавлением от опасности.
Мы встретились уже в эмиграции в Ницце. Он был уже преклонных лет, но все такой же бодрый и деятельный и такой же оптимист. Одного из его сыновей, который учился в нашем реальном училище, я иногда встречаю: он стал чем-то вроде «странника»: ходит с котомкой по Франции и распространяет какие-то религиозные брошюры. Ушел целиком в богоискательство и… прекрасно играет на фортепиано сочинения Скрябина.
