Ричард Колье - Дуче! Взлет и падение Бенито Муссолини
Внезапно перед Мириам появился Наварра. Обычно розовое его лицо было бледным. Руки заметно тряслись, так что он с трудом взял переданный ею конверт.
— Как идут дела? — спросила девушка просто для проформы.
— Плохо, очень плохо, — только и мог вымолвить он. Сунув конверт в карман, Наварра поспешно удалился.
Он был полным и грузным человеком в возрасте шестидесяти пяти лет. Видимо, во дворце происходило что-то необычное, так как Наварра припустился чуть ли не бегом, будто бы опасаясь за собственную жизнь.
Он с презрением смотрел на сидевших за длинным столом — своих министров, наймитов и участников марша на Рим. Справа от него, но значительно ниже сидели ветераны того марша — маршал де Боно и напыщенный Цезарь Мария де Веччи. Слева восседал лысый и с яйцевидной головой Карло Скорца. Далее по обе стороны стола находились остальные двадцать пять человек, с которыми он в разное время обошелся в соответствии с собственным настроением, — учтивый Гранди; косоглазый, злобный Джиованни Маринелли, потребовавший в свое время смерти Маттеотти, сейчас, в возрасте шестидесяти шести лет, глухой как пень, постоянно прикладывающий к уху ладонь; Боттаи — саркастично настроенный интеллектуал; Луиджи Федерцони с бычьей глоткой; Фариначчи — буян и хулиган; его зять — нахальный, самоуверенный и аморальный Чиано.
В течение уже нескольких месяцев доброжелатели, подхалимы и полицейские агенты предупреждали его о заговоре, который готовили эти люди, но он отмахивался от этих предупреждений. Два дня тому назад начальник полиции Ренцо Чириси, представивший ему досье с материалами о встречах Гранди, Боттаи и Федерцони, сказал своим коллегам по возвращении от дуче:
— Он не хочет верить в это.
Даже дома его не оставляли в покое.
— Надо всех их арестовать! — говорила ему Рашель, как бы подтверждая слова Кларетты, когда он собрался идти на заседание.
Сыну Витторио Муссолини сказал шутя:
— По мнению твоей матери, меня окружают предатели, шпионы, саботажники и слабонервные.
Характерными для мышления дуче в то время были слова, сказанные им Чириси:
— Эти люди существуют, поскольку существую я. Они живут в отражении моей славы. Мне стоит лишь произнести речь, и они встанут на свои места.
И вот он стал выступать по вопросу своей оценки войны — слегка монотонно, склонив голову над листом бумаги при ярком свете настольной лампы: «Я никогда не собирался брать на себя командование вооруженными силами: инициатива исходила от Бадолио. После болезни в октябре 1942 года у меня появилась мысль отказаться от этого, но какой командир покидает командный мостик во время бури?»
Затем Муссолини перечислял длинный список неудач и поражений: Аламейн…»промахи и просчеты» Роммеля в Африке… Пантеллерия… и, наконец, Сицилия.
«Могла ли Германия оказать нам более существенную помощь? Думаю, что нет».
С пафосом он стал перечислять, будто бы это исправляло положение, объем сырья, импортированного из Германии после 1940 года.
Партийные боссы переглянулись скептически, почувствовав себя вдруг людьми, оказавшимися у постели больного, оторвавшегося от реалий жизни. Периодические спазмы, появлявшиеся на его лице, говорили о том, что болезнь была неизлечимой. Аннио Бигнарди, слушая лепет Муссолини, подумал: «А ведь Пантеллерия могла бы стать Сталинградом Средиземноморья. Но видимо, только Сталин и микадо могли отдать приказы стоять до последнего человека». Даже Гаэтано Полверелли, убежденный сторонник дуче, посчитал его статистику несерьезной и запутанной. Единственное, что произвело хоть какое-то впечатление, было сообщение: военные заводы за тридцать один месяц войны произвели 5000 орудий против 3700 за такой же период в Первую мировую войну. Ну и что?
Все сидевшие за столом не осмеливались смотреть в глаза друг другу. Неоспоримым фактом было то, что сухопутные войска имели всего две боеспособные дивизии, в военно-воздушных силах оставалось 200 самолетов, корабли военно-морского флота не могли выйти в открытое море.
Муссолини вновь возвратился к Эль-Аламейну.
— Я предсказал дату наступления союзников, — заявил он скептически настроенным делегатам, — 23 октября 1942 года, а почему? Это ведь была двадцатая годовщина марша на Рим.
Сидевший справа от Гранди Джиакомо Асербо, первый помощник дуче, моргал глазами, ничего не понимая в монологе Муссолини. Вдруг Гранди подсунул ему свой меморандум, и Асербо прочитал: «Большой совет объявляет, что для достижения единения итальянского народа необходимо немедленно восстановить все функции государства, принадлежавшие короне, большому совету, правительству, парламенту и корпорациям в области их задач и ответственности в соответствии с конституцией…
Главе правительства обратиться к его величеству королю… чтобы в целях безопасности государства и восстановления уважения к нему он взял бы на себя командование вооруженными силами страны на земле, на море и в воздухе в соответствии со статьей 5 статута королевства и вместе с тем вопросы выдвижения инициатив и принятия решений…»
— Но ведь это означает?.. — прошептал Асербо ошеломленно.
Гранди лишь кивнул.
— А как король? — спросил Асербо.
— Пока не знаю, — ответил Гранди, — но он должен согласиться. А вы не возражаете?
Не говоря ни слова далее, Асербо подписал меморандум и возвратил его назад.
«Таким образом, уже одиннадцать подписей, — подумал Гранди. — Остаются семнадцать человек».
Как бы почувствовав настроение зала, Муссолини стал говорить об инициативе Гранди. Все стали слушать его с большим вниманием. Речь в ней идет о короне, и обращена она не столько к правительству, сколько к королю. В таком случае у короля есть выбор: либо просить Муссолини оставаться у власти, либо ликвидировать фашизм. Играя на страхе каждого из присутствовавших потерять свое положение, он предупредил:
— Господа, подумайте! Инициатива Гранди представляет большую опасность для режима.
Гранди с напряжением ожидал этого момента. Маршал де Боно, как старший по возрасту, выступил в защиту армии на Сицилии. С безжалостной логикой Альберто де Стефани заявил дуче:
— Исходя из вашего доклада, у меня сложилось впечатление, как, видимо, и у других, что война проиграна.
Сидевший в центре стола Фариначчи вскочил на ноги. Он возложил вину за неудачи на итальянских генералов и потребовал, чтобы Амброзио, начальник генерального штаба, отчитался перед советом.
«Сейчас или никогда», — подумал Гранди и поднялся. Первые его слова были обращены к колеблющимся:
