Виктор Розов - Удивление перед жизнью
Произошел у меня маленький эксцесс и с самой Натальей Ильиничной. На одной из репетиций она, главный режиссер театра, вошла в зрительный зал, села в кресло и через одну — две минуты громко произнесла: «Нет, нет, не так, здесь надо выходить не слева, а справа…» — или что‑то в этом роде. Я подошел к своей начальнице и тихо сказал: «Уйдите из зала и больше не приходите, пока я вас, не позову». Наталья Ильинична обомлела, но немедленно исчезла. Репетиция пошла дальше.
После этого происшествия у нас было объяснение.
— Кто руководитель театра? Вы или я? — холодным тоном спросила Наталья Ильинична.
Вопрос был риторический, и я спокойно ответил:
— Конечно, вы. Но если я вам не нравлюсь, я завтра сяду в поезд и уеду в Москву.
На этом наше объяснение закончилось. Я знал, что моя и педагогическая, и режиссерская работа ценится Натальей Ильиничной. И она всегда умела наступить на горло собственной песне, если это было выгодно для дела. Однако легкая тень на наши добрые и открытые отношения легла. И как выяснилось позже, я был наказан.
Открытие театра совпало с широким празднованием двадцатичетырехлетия образования Казахской ССР. Как и положено в праздники, все хорошо ведущие себя люди получали подарки. Наталья Ильинична получила орден (и стоило!). Все мои взрослые коллеги, словно именинники, — подношения и грамоты. И только я не получил ничего.
Наталья Ильинична всю жизнь отдала детям; оттого, наверное, и наказание она мне придумала детское. Но бытовые условия жизни Сац создала мне прекрасные, а по тем голодным временам — просто роскошные. Я давно так вкусно не ел. А на мои репетиции она больше не приходила.
Театр открылся в 1946 году спектаклем «Красная Шапочка» в постановке Натальи Ильиничны Сац, а затем прошла и «Снежная королева». Хороший, счастливый, полный любимого труда год провел я в Алма — Ате. По просьбе Сац попутно я сочинял маленькие сценки. Однажды Наталья Ильинична предложила мне заключить договор на написание пьесы специально для ее театра. Я подмахнул бумагу, легкомысленно получил аванс в три тысячи рублей, не подозревая, какие последствия это легкомыслие повлечет. Пьесу я должен прислать из Москвы, куда, побросав свои пожитки в большой фанерный ящик, заколотив его и сдав в багаж, уехал вскоре после открытия театра
Две судьбы
В эти короткие, но буйные годы моей жизни произошли два сугубо личных события.
Смерть отца. Отец не был старым, умер в возрасте пятидесяти восьми лет. Но рак пробрался к нему в легкие еще за два года до этого. Уверен, причиной была скоропостижная смерть жены — моей матери, скончавшейся в 1940 году. В дни ее похорон я впервые видел отца растерянным и в отчаянии. И вскоре он начал хворать. Болезнь его в то время и не пытались лечить. Ни единого раза отец не сказал, что болен, хотя, я знал, периодически он ходил в диспансер. И не жаловался на недомогание. Всегда сдержан, немногословен, педантичен. Силы с каждым месяцем явно покидали его. Но каждый день в половине девятого отец брал свою тросточку и отправлялся на работу. Чем‑то страшным для него казалось оставить работу. И уже в самые последние дни, когда он еле поднимался с постели, ему принесли какие‑то бумаги, и он подписывал их лежа. Отец работал бухгалтером, и эти деловые бумаги, видимо, поддерживали в нем силы.
В тот вечер я собирался вернуть книги, которые брал читать у соседей, хотел одеться. Отец остановил меня фразой: «Подожди, завтра отнесешь». Мы были только вдвоем, и я понял, что он не хочет оставаться один. Это было так не похоже на него. Я встревожился, подошел к отцу близко и понял: он умирает.
За годы лежания в госпитале я нагляделся на умирающих и уже по каким‑то, мне самому неясным причинам точно угадывал близкий исход. Я надолго научился по одному виду больного понимать, поправится он или отойдет в вечность. Совсем недавно мой хороший знакомый, прекрасный человек, угодил в больницу. Я навестил его. Больной был упитанный, глаза живые, речь энергичная. Но в мгновение ока я понял: он не выкарабкается. В глубине его глаз пылал испуг перед недугом, страх смерти. Он духом не сопротивлялся болезни, а отдался ей на съедение. И она в три месяца его одолела. Болезнь всегда легко торжествует победу, если дух человека сломлен, и, напротив, победа достается ей с трудом над человеком, который как бы игнорирует ее.
Рак легких пожирал отца два с лишним года, но даже от работы смог оторвать, как я сказал, за несколько дней до смерти. Врач предупреждал меня: отец ваш будет очень мучиться, такова болезнь. Нет, ни единой жалобы, ни единого стона! Только кашель и отплевывание мокроты, будто обыкновенная простуда.
Я положил книги на место и пошел на вторую половину квартиры, где жила семья брата отца — Александра Федоровича Розова, о котором я уже писал в главе «Маленькая звездочка за моим окном». Дядюшки не было дома, он ушел играть в преферанс к доктору Преображенскому (о котором я тоже писал в той же главе). Я набрал телефон Преображенского, попросил к телефону дядюшку и, прикрывая трубку ладонью, тихо сказал:
— Дядя Шура, идите домой, папа умирает.
— Почему ты так решил? — спросил дядюшка, который вчера мне говорил, что отец «еще потянет».
— Я знаю, — ответил я.
— Иду.
И через двадцать минут доктор Розов был у постели брата.
— Пустяки! — сказал дядя Шура отцу. — Здесь душно, Виктор, — обратился он ко мне, — открой дверь.
Отец как‑то грустно и в то же время с оттенком юмора произнес:
— Мне теперь со всей планеты воздуха не хватит.
Я позвонил на работу жене старшего брата, который был на Ленинградском фронте. Она быстро приехала. Мы трое сидели у постели отца. У самой кровати на полу, свернувшись калачиком, спал рыжий пес Васька, которого отец подобрал где‑то на улице пару лет тому назад. Говорят, собаки чуют беду. Нет, наш Васька спал спокойно. Вдруг отец приподнял голову над подушкой, обвел всех каким‑то особым пристальным взглядом, задерживая его на каждом из нас, и спокойно произнес:
— Мне капут.
Повернулся на бок, положил ладонь под щеку и умер.
Я держал руку на его голове, стараясь как можно дольше ощущать уходящее тепло, и, когда лоб отца остыл совершенно, отнял ее.
Я пишу обо всем этом только потому, что меня поразила такая мужественная, такая достойная смерть человека.
Легкой жизни я просил у бога,
Легкой смерти надо бы просить.
Легкая смерть, конечно, великое благо. Так сказать, дар судьбы. Но умереть достойно нелегкой смертью — это уже твоя личная победа. Как сейчас любим мы, люди пожилые и, естественно, со всевозможными болячками, жаловаться на свои недуги, кряхтеть, охать, говорить о них часами, расписывать всякие симптомы, с упоением делать это и дома, докучая своим детям, и в гостях за столом, и хоть на новогодней встрече. Хлебом не корми, дай поговорить о гастрите, колите, радикулите, язве желудка или двенадцатиперстной кишки, о кардиограмме, анализах, склерозе, о геморрое и даже прыщике на носу или еще на каком другом месте. Стыд и такт потеряли. И какой затаенный страх смерти в глазах, я бы даже сказал — позорный страх.
