Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском
Впрочем, у меня редко хватало терпения дождаться звонка или «не звонка». Через несколько дней я сама набирала его номер.
Вопрос задавался в различной форме в зависимости от степени смущения и дурных предчувствий:
1) нормальная: Жозеф, прочел?
2) паническая: Иосиф, извини, ради бога, я не слишком рано?
3) гаерская, корчась от смущения: Каков ваш приговор, sir?
Вердикты Бродского тоже делились на несколько категорий:
1) Well, Киса, как тебе сказать... (Дела мои хреновы.)
2) Ничего, ничего... (Можно не стреляться и продолжать писанину.)
3) Ты знаешь, вполне... (Высшая похвала, хоть открывай шампанское.)
«Ты знаешь, вполне» было сказано, например, о повести «Васильковое поле». А иногда он хвалил отдельные строчки. Например: «Френкель хватался то за сердце, то за мебель» («Поседевший в детстве волчонок») или «Желтый воздушный шарик пересекал серое небо, и Криса успокоило это тихое сочетание» («Десять минут о любви»).
...Много-много лет назад я написала Довлатову письмо с критикой одного его раннего рассказа. И получила ответ, на всю жизнь послуживший мне уроком. Довлатов писал: «Я с твоими замечаниями согласен, но иронизировать в таком случае бы не стал. В этих делах желательно быть таким же деликатным, как если ты обсуждаешь наружность чужого ребенка».
К чести Бродского должна сказать, что в качестве критика он был со мной вполне деликатен. Более того, до меня доходили слухи, что Иосиф ставил меня в пример за то, что начала писать по-английски.
Если бы он знал, через что (вернее, через кого) проходили мои английские тексты, прежде чем оказаться на столе Тома Волласа, редактора журнала «Травелер». Сперва читал Витя, исправляя очевидные грамматически ошибки. Потом дочь Катя, окончившая два американских университета. Последней инстанцией был мой внук Даня, ученик девятого класса. Он делал тексту инъекции наиболее современных, «сегодняшних» идиом.
К сожалению, далеко не все желающие узнать мнение Бродского о своих произведениях были довольны. Вот что написал приятель и переводчик Бродского Саша Сумеркин в своем эссе «Скорбь и разум»:
С приходом гласности количество получаемых Бродским русских стихов и писем начало расти в геометрической прогрессии. Он честно проглядывал полученные метры стихотворных строк, стараясь отыскать в них хоть что-то, с его точки зрения обещающее, и продиктовать автору несколько ободряющих слов. Часто это было не так легко. Пару раз он просил меня по-секретарски помочь ему с ответами. Однажды пришли от руки написанные стихи от юноши, недавно переехавшего в Израиль. Стихи были никакие. В таких случаях писалась только благодарность от имени Бродского, но письмо подписывал я. Как-то я очередной раз пришел «на письма». Иосиф с лукавой ухмылкой сказал, что, мол, тут и вам письмецо есть. Письмо было от этого юноши на адрес Бродского, но на мое имя. Рассерженный поэт крупными буквами написал: ИДИ ТЫ В ЖОПУ! <...> Кажется, мы оба подумали одно и тоже: это была лучшая строка поэта[18].
Глава XXI
ДРУГИЕ ЮБИЛЕИ
Как в пору ленинградской юности, так и в Америке, Бродский любил свои дни рождения и праздновал их с размахом. Иногда у Миши Барышникова, но чаще у себя дома. И слетался к нему, что называется, «tout New York».
На моей памяти самым многолюдным и пышным был пятидесятилетний юбилей. Но самым значительным и необычным – пятидесятипятилетний. На нем Иосиф, к сожалению, не присутствовал.
Свои полвека Бродский отмечал на Мортон-стрит. Весь дом был завален подарками: корзинами роз, коробками, пакетами, книгами и дисками, кашемировыми свитерами, а также шарфами и перчатками, которые Бродский никогда не носил. Алекс Либерман прислал два ящика вина. Мы с Ларисой Каплан приподнесли поэту постельное белье и махровые полотенца «драматических тонов»...
Гостей было очень много, и представляли они разные аспекты его жизни.
Повседневный – хозяин его квартиры, соседка-подруга Марго, его врач, его дамы («прошлая» и «настоящая»), дизайнер Алина в зеленом бархатном платье.
Интеллектуальный – из «американских интеллектуалов» я запомнила Дерека Уолкотта, Марка Стренда, Сюзан Зонтаг и издателя Бродского Роджера Страуса.
«Наши» – из «наших» помню Лену Чернышову, Сашу Сумеркина, Довлатовых, Алешковских, Лосевых, Ефимовых, Беломлинских...
Иначе говоря, были «все», легче сказать, кого не было. А не было Миши Барышникова, который гастролировал на другом конце света. Его семью представляли Лиза и Питер.
В саду был раскинут огромный желтый шатер – спасать гостей на случай дождя. Пошел ли дождь, не помню. В памяти сохранился теплый вечер, черное, усыпанное звездами небо, звон цикад... Впрочем, небо со звездами и цикадами, возможно, плод моего романтического воображения.
В центре шатра на помосте стояли два стула. Один, разукрашенный бумажными лентами, смахивал на трон и предназначался для юбиляра. Но Иосиф то и дело срывался с него приветствовать очередного гостя, и большую часть вечера именинный стул пустовал. Впрочем, в момент нашего прихода его оккупировала уже поддатая Ира Алешковская. На втором стуле расположился Дерек Уолкотт в экзотическом головном уборе: то ли в феске, то ли в прошитой золотом тюбетейке. Именно он, важный и вальяжный, неторопливо беседующий с подходящими гостями, выглядел юбиляром.
Мы с Ларисой пришли поздно, потому что Роман непременно хотел в этот день побаловать Иосифа его любимым блюдом: жареными куропатками. Приготовить птичек было заказано Тане Хатчинсон, известной в Нью-Йорке кулинарке русского происхождения. По дороге на бал мы с Ларисой за ними заехали. Куропатки находились в процессе жарки, и мы ждали, пока они приобретут должную румяность, мягкость и хрусткость.
Однако предполагаемый сюрприз не получился. Не мог же юбиляр один упиваться куропатками, забившись в ванну, или в шкаф. А обнародовать куропаток означало, что «победитель не получает ничего». Но и гости бы не насладились: куропатки – птички-невелички, и была их не целая стая. Иосиф решил заложить их в холодильник до лучших времен, то есть до завтра. Сохранился ли наутро их божественный хруст, не знаю.
Впрочем, и без куропаток стол ломился от снеди: соленья, копчености, салаты, кулебяки, пироги, студень, бастурма и шашлыки – все было приготовлено «Русским самоваром» и приготовлено превосходно.
Иосиф, с рюмкой кориандровой водки в руках, купался в лучах обожания и славы. Oдин за другим следовали почти грузинские тосты.
В одном из них прозвучало пожелание женитьбы и отцовства, на что Иосиф возразил, что «ему судьбой предназначено жить и умереть холостым».
