Софья Толстая - Мой муж Лев Толстой
5 августа, т. е. три дня тому назад, я проводила на войну моего милого, хотя и плохо жившего, ласкового и любящего сына моего Андрюшу.
Мне вдруг представилось, что война, как буря – явление стихийное, и мы только не видим той злой силы, которая так беспощадно и несомненно крушит на смерть столько человеческих жизней. Когда человек палкой раскапывает муравейник и муравьи погибают, таскают яйца свои и разный сор, они не видят ни палки, ни руки, ни человека, разоряющих их; так и мы не видим той силы, которая произвела убийство войны.
17 августаКогда переживешь что-нибудь тяжелое, то дальнейшая жизнь идет по инерции и ни во что не вкладываешь душевную энергию. Проводив Андрюшу на войну, я вдруг почувствовала свою связь со всеми скорбящими о судьбах своих детей, мужей, братьев и пр., и вся радость жизни исчезла, стало страшно за сына – и ужас войны, который был где-то на дне души, вдруг всплыл с страшной силой и ясностью на поверхность души и захватил меня всю.
От Андрюши было бодрое, веселое письмо из Уфы, с дороги. Но он не смотрит вперед… Живет у меня его бедная жена Ольга с детьми, и мне больно на них смотреть. Сонюшка с своими ямочками на щеках и с чуткой, болезненной уже теперь душой меня трогает и часто мучает.
Радостна семья сына Миши. Что за прелестные дети, до того симпатичны, веселы, сердечны эти крошки, что одна радость от них. И жена Миши, какая прекрасная, сердечная, умная женщина. Мне хочется иногда обнять ее и сказать, как я ее люблю и как бесконечно мне было бы жаль ее, если б она когда-нибудь стала несчастна. Здесь еще Варя Нагорнова, мой сердечный друг. Ходила сегодня купаться, холодно и ветрено, в воде 14 градусов. Бодрю свое тело и свою душу.
Л.Н. живет уже неделю в Пирогове у Маши. Он поехал собственно для брата, Сергея Николаевича, который умирает от рака в лице, глазу, челюсти. Он, бедный, очень страдает, но хуже всего его душевное состояние: ни терпенья, ни веры, ни любви к людям… Спаси всякого от такого умиранья!
Лева сын и Варя Нагорнова играют в четыре руки квинтеты Моцарта, и мне тоже хочется играть, и писать трудно под музыку.
1905
Хочу отдать и этот дневник на хранение в Исторический музей, но мне захотелось написать еще, как начали мы этот Новый ход.
Вхожу я утром 1 января к Льву Николаевичу, целую его, поздравляю с Новым годом. Он писал свой дневник, но перестал и пристально посмотрел на меня. – «Мне жаль тебя, Соня, – сказал он, – тебе так хотелось играть со скрипкой сонаты, и тебе не удалось». (А не удалось потому, что и он, и дети отклонили это, и я огорчилась накануне.) – «Отчего жаль?» – спрашиваю я. – «Да вот вчера скрипача отклонили, да и вообще ты несчастлива, и мне ужасно тебя жаль». – И вдруг Л.Н. расплакался, стал меня ласкать и говорить, как он меня любит, как счастлив был всю жизнь со мной. Я тоже заплакала и сказала ему, что если я иногда не умею быть счастлива, то я сама виновата и прошу его простить меня в моем неустойчивом настроении.
Л.Н. с Новым годом всегда как будто подводит итоги жизни; а на этот раз перед самым Новым годом Павел Иваныч Бирюков, которою вернули только что из ссылки – из Швейцарии, все время читал дневники Л.Н. и его письма ко мне, и Л.Н. часто заглядывал и прочитывал кое-что. Перед ним промелькнула вся его жизнь, и вот он говорил Павлу Иванычу, составляющему его биографию, что лучшего счастья семейного он не мог мечтать, что я во всем дополняла его, что он никого не мог так любить… И я радовалась, когда Павел Иваныч мне это рассказывал.
10 января, в ночь на 11-е вернулся, слава Богу, наш Андрюша с войны; его отпустили на год. Он болен головой и нервами. Все так же ребячлив, но война оставила свои следы, и, кажется, он переменился к лучшему. Война ужасающая по своей жестокости. Не говоря о простой стрельбе, людей мученически казнят: бьют шашками и штыками, не добивая, отбрасывают умирать в жестоких мучениях; жгут, связав предварительно, людей на кострах; устраивают волчьи ямы, куда, провалившись, человек попадает на кол… и т. д. И это люди!.. Я совершенно не понимаю и страдаю ужасно, когда слышу об озверении людей и бесконечной войне.
Лев Николаевич пишет статью о том, как должно правительству действовать, и о требованиях конституции, и о земском съезде. Вчера он ездил до Тулы верхом, а вернулся в санях, и ничего – молодцом.
Ужасные события в Петербурге. Там стачка 160 тысяч рабочих. Призвали войска, убили, говорят, до 3000 людей.
Было два покушения на царя. Вообще времена смутные и тяжелые.
1908
Очень давно не писала своего дневника. Пришла к той поре старости, где предстоят два пути: или подняться выше духовно и итти к самосовершенствованию, или находить удовольствие в еде, покое, всякого рода наслаждениях от музыки, книг, общества людей. Боюсь последнего. Жизнь поставлена в тесные рамки: постоянное усиленное напряжение в уходе за Львом Николаевичем, здоровье которого стало видимо слабеть. Когда ему хуже, то на меня находит какой-то ужас бесцельности и пустоты жизни без него. Когда ему лучше, я как будто готовлюсь к этому и убеждаю себя, что буду свободна для той же цели – служения Льву Николаевичу – тем, что соберу его рукописи в порядке, перепишу их: перепишу все его дневники, записные книжки, все то, что касалось его творчества.
В настоящее время он опять в катающемся кресле с неподвижно положенной ногой, которая слегка припухла. Воспаления нет, и боли нет. Сам он что-то слаб.
Постоянно живущих нас в Ясной Поляне теперь: Лев Николаевич, я, дочь Саша, доктор чех Д.П. Маковицкий, Варв. Мих. Феоктистова как помощница и подруга Саши и секретарь Льва Николаевича H.H. Гусев, которому ежедневно утром Лев Николаевич диктует поправки и новые мысли и вновь составляемый «Круг чтения».
Пережили так называемый юбилей восьмидесятилетия Льва Николаевича. В общем – сколько любви и восхищения перед ним человечества. Чувствуется это и в статьях, и в письмах, и, главное, в телеграммах, которых около 2000. Все я собираю и намереваюсь отдать на хранение в Исторический музей в Москву. Так и будет: «Юбилейный архив».
Были и злобные подарки, письма и телеграммы. Например, с письмом, в котором подпись «Мать», прислана в ящике веревка и написано, что «нечего Толстому ждать и желать, чтоб его повесило правительство, он и сам это может исполнить над собой».
Вероятно, у этой матери погибло ее детище от революции или пропаганды, которые она приписывает Толстому.
Когда вечером (в свой день рождения) Лев Николаевич ложился спать, и я, по обыкновению, затыкала ему за спину теплое, мною вязанное одеяло, он мне сказал: «Как хорошо! как все хорошо! Только за все это не было бы какое-нибудь горе…» Пока Бог миловал.
