Генри Миллер - Книги в моей жизни: Эссе
Большое расстояние от Амьеля до сказок о бароне Мюнхгаузене и до книги Джерома К. Джерома «Трое в лодке» (естественно, не считая собаки!). И я поражаюсь вновь. Значит, и в далекой Палестине другой юноша мог глупо хохотать над этим образчиком тупого юмора! Джером К. Джером на иврите! Я не могу опомниться. Подумать только, что эта ужасающе забавная книга — только на оди нраз! — оказалась таковой и на иврите!
«Ты должен вспомнить… пожалуйста, постарайся! Читал ли ты „Алису в стране чудес“ на иврите?»
Он очень старался, но вспомнить не мог. И тогда, почесав голову, сказал:
«Может быть, я прочел ее на идише?» (Намотайте это себе на ус!)
Как бы там ни было, он вдруг вспомнил, что первым издателем большинства этих переводов на иврит был «Тошья», где-то в Польше. В тот момент это показалось ему важным. Будто ты внезапно вспоминаешь не только название детской книги, но и заново прикасаешься к гладкой обложке, вдыхаешь запах бумаги, ощущаешь тяжесть томика.
Затем он сообщил мне, что практически все русские писатели были переведены на иврит в числе первых. «Все, что только есть», — сказал он. Я подумал о Китае времен Сунь Ятсена{101}, когда в Поднебесной произошло то же самое. И как китайцы, вместе с Достоевским, Толстым, Горьким, Чеховым, Гоголем и другими, проглотили Джека Лондона и Эптона Синклера. Это удивительный момент в жизни народа, момент, когда в нее впервые вторгаются иностранные авторы. (И подумать только: маленькая Исландия читает больше переводных книг, чем любая другая страна в мире!)
Разумеется, он читал «Трех мушкетеров», «Графа Монте-Кристо» и «Последние дни Помпеи», а также «Шерлока Холмса» и «Золотого жука» Эдгара По. Я вновь ощутил сладкую дрожь, когда он вдруг упомянул имя Гамсуна. Да, он читал Гамсуна — все, что сумел достать, и все это было чистым золотом. («Пан», «Голод», «Виктория», «Бродяги», «Соки земли», «Город», «Женщины у колодца»…) О некоторых из названных им книг я никогда не слышал. Волна сожаления захлестнула меня, но следом сразу пришла радость от мысли, что я еще могу, пока жив, отыскать эти неизвестные мне книги Гамсуна — даже если бы пришлось читать их на норвежском языке!
«Я также читал многих из тех, кто пишет на идише, — вдруг заявил он. — Читал их в переводе. Разумеется, Шолом-Алейхема. Но Менделе Мойхер-Сфорим лучше, гораздо лучше Шолом-Алейхема!»
«Ты помнишь Якоба Бен-Ами, еврейского актера? — спросил я. — Или Израиля Цангвиля?»
«Израиля Цангвиля?» — с изумлением вскричал он.
Я рассказал ему, что читал «Дети гетто» и видел инсценировку «Тигеля», которая так растрогала Теодора Рузвельта. Он изумленно покачивал головой.
«Могу назвать одну книгу, — сказал я, — которую ты, держу пари, на иврите не читал».
«Что же это за книга?»
«Заклепка на дедушкиной шее»!
«Здесь ты меня подловил», — хмыкнул он.
Затем, желая подловить и меня, он вкрадчиво произнес:
«А я знаю книгу, которую ты точно не читал. Для меня это самая удивительная книга на свете… „Мемуары Дома Давидова“. Много томов — восемь или десять, самое малое».
«Надо за эту книгу выпить», — предложил я.
Но вместо этого мы перешли к другой теме — «ламед-вёвник». Согласно легенде, «в каждом поколении есть не меньше тридцати шести (ламед-вав) человек, на которых снизошла Шехина (божественный свет)».
Сделав этот крюк, мы вернулись к книге, которую он уже несколько раз и всегда с самым пылким энтузиазмом упоминал: «Ингеборг», написанной немцем по имени Келлерман{102}.
«Не забудь, что он написал также „Туннель“, совершенно потрясающую вещь в духе Жюля Верна! — напомнил мне Шац. — Возможно, я неправильно произношу, но звучит это именно так — „Ингеборг“ или „Ингебург“. Это любовная история. И какая любовная история! Напоминает книгу „Она“, о которой ты все время толкуешь».
«Постараюсь ее найти, — обещал я. — Запиши-ка это название в мой блокнот».
Он записал его сразу вслед за «Робинзоном Крусо», «Баальзаком» и «Зенкевитчем». (Английская орфография ему никак не дается. Он говорит, что в ней нет логики и, черт возьми, совершенно прав.)
«Если будешь писать обо всем этом, — сказал он, — не забудь Иосифа Флавия. Это толстая книга о последних днях еврейского народа…»
Но самым долгим оказалось обсуждение «Нарцисса и Гольдмунда» — прочитанного, естественно, на иврите. Английская версия по какой-то любопытной причине получила название «Смерть и возлюбленный». Я натолкнулся на эту книгу Германа Гессе лишь несколько лет назад. И это одна из тех книг, которые глубоко затрагивают, волнуют художника. В ней есть магия и великая мудрость. «Мудрость жизни», как сказал бы Д. Г. Лоуренс. Это словно «каденция» к метафизике искусства. Это также «небесная речь», переведенная в низшую октаву. В ней прославляются муки и триумф искусства. Естественно, она нашла громадный отклик в душе моего друга Шаца, который стал свидетелем возрождения искусств в Палестине — более того, был непосредственно связан с ним благодаря деятельности своего отца. Любой человек, читавший эту книгу, должен ощутить в самом себе великое возрождение вечной истины искусства.
Находясь под очарованием «Нарцисса и Гольдмунда», мы продолжили беседу: поговорили о прошлом и настоящем Иерусалима, об арабах и о том, какие это удивительные люди для тех, кто близко их знает, о банановой роще близ Иерихона, которой некогда совместно владели его отец и Великий Муфтий, вновь о йеменцах и их поразительном образе жизни и, наконец, о его отце, Борисе Шаце, который основал в Иерусалиме Школу искусств и ремесел, назвав ее именем Веселиила и обучив своего сына всем видам искусства — даже тем, что существовали только в древности. Тут он вновь рассказал забавную историю о том, как его отцу удалось доставить в Палестину первое пианино. Плутовские подробности этого приключения напомнили мне один из самых экзотических отрывков у Сандрара (кажется, в книге «Бродить по свету»), где он, используя все ресурсы своей изумительной клавиатуры, описывает перевозку тысячи и одного предмета торговли (включая пианино) на спинах вьючных животных, богов и людей, которым сначала пришлось подниматься в Анды (он находился тогда в глухой южноамериканской деревушке), а затем совершить долгий, от восхода до заката, мучительный переход к морю. Это место производит на меня эффект таинственного солнечного взрыва: великий раскаленный шар преобразился в огромный рог изобилия, источающий уже не жар, а немыслимое количество самых невероятных предметов — и опорожнил его некий супергравитационный Крис Крингл где-то у черта на куличках!
Во всех этих разговорах магическим для меня было слово Иерихон{103}. Для Шаца это прекрасный зимний курорт ниже уровня моря, куда из Иерусалима спускаются, словно скользя на санках. Для меня это не только «стены» и звук трубы, но также незаметная деревушка в Лонг-Айленде, куда я мчался по Иерихонскому шоссе из Ямайки — на полной скорости, чтобы как следует подготовиться к тренировке с одним из знаменитых профессионалов, прославившихся в шестидневной велогонке. Какие разные ассоциации вызывают у людей одни и те же названия! К примеру, я едва смею сказать, с чем ассоциируется у Шаца Вифлеем. («Всегда кишит шлюхами!»)
Одно из самых устойчивых впечатлений о Палестине связано у меня с его рассказом о человеке, который вернул иврит в число живых языков[160]. Несомненно, всегда есть кто-то «первый», когда речь идет о возрождении мертвых языков. Но кто остановится, чтобы подумать об этом первом человеке в связи с баскским, гэльским, валлийскими и другими, столь же странными языками? (Возможно, они никогда не были «мертвыми» полностью.) Тем не менее иврит возродился при жизни нашего поколения — и только благодаря человеку, который просто стал преподавать его своему четырехлетнему сыну. Нет сомнений, что до этого прославленного мгновения было много разговоров о возрождении. Но кто-то должен был претворить слово в дело. Такое событие всегда походит на чудо…
У этого события есть продолжение — небольшой анекдот, который Шац рассказывает с таким удовольствием, что я не могу умолчать о нем. Речь идет об одном из артистов знаменитой труппы «Габима», прибывшей в Палестину из России, где иврит звучал только со сцены (и в синагоге). Вдруг этот человек слышит, как мальчишки на улице ругаются и божатся на древнем языке. «Теперь я знаю, что это живой язык!» — воскликнул он. Эта история подтверждает мою мысль о том, что каждый раз язык возрождается через усвоение вульгарных элементов и включение самых простонародных оборотов. Все питается от корней.
«Скажи мне, Лилик, — спросил я, когда мы уже приближались к дому, — почему твой отец назвал свою школу именем Веселиила? В честь тебя — или, наоборот, ты был назван в честь школы?»
