Георгий Кублицкий - Фритьоф Нансен
Центром края ссылки, где полицейский пристав считался высшей властью, был городишко Туруханск. Вокруг каменной церкви с воронами на крестах и деревянного монастырского дома, занятого почтой и полицией, разбросались избенки, лачуги, хибарки.
Неподалеку стояло несколько ненецких закопченных шалашей, накрытых оленьими шкурами. Внутри, в тесноте и грязи, копошились женщины и дети. Мужчины были на промысле.
Возле одного из подобных становищ Нансен наткнулся на двух пьяных, путешествовавших по грязи на четвереньках. Это был ненецкий князек со своим приближенным. Пробормотав несколько слов, «его светлость» растянулся на берегу.
Кроме князьков, у «инородцев» были выборные старшины. На становище приезжал полицейский чин, намечал угодного себе человека и велел остальным выбирать его. Попробуй-ка не выбери! А настоящими владыками на Севере были купцы, безбожно спаивавшие и обманывавшие простодушных охотников.
В краю, думалось Нансену, где сама природа зовет к свободе, где все так величественно, просто, где горы, леса, реки как бы очерчены крупными, сильными штрихами, — в этом краю царствуют темнота и произвол. Так в Сибири, так в Гренландии. Человек всюду угнетает человека.
Сибирь проснется, проявятся скрытые силы…
К знаменитым Осиновским порогам «Омуль» подошел под вечер, когда на западе догорал багряный отблеск ушедшего дня. Реку стиснули скалы. Вода и камень — как в фиордах. Посреди реки торчал скалистый островок. Бури и молнии обломали вершины сосен, вцепившихся в него корнями.
Течение все усиливалось. Сверкающие воды неслись из ущелья на север. Тяжелые грозовые тучи цеплялись за темные зубцы леса. «Омуль» едва-едва полз возле берега, где течение было слабее. Затем поток подхватил его и понес наискось. Мотор захлебывался, катер тянуло к зловещим воронкам водоворотов.
Когда «Омуль» вышел из ущелья, запахло дымом. Отдаленный лай собак донесся с берега, где возле шалашей лежали узкие лодки. Совсем индейский лагерь из романа Фенимора Купера! Странно, что эти необозримые лесные пространства с их кочевыми обитателями никогда так не пленяли детской фантазии, как девственные леса Америки с ее индейцами. Не потому ли, что леса Сибири еще не нашли своего Купера? А ведь жизнь здесь не менее фантастична!
Нансен поделился этими мыслями с Востротиным. Тот усмехнулся:
— Сибирские могикане?! Эти вот нищие, дикие инородцы? Вот, даст бог, повырубим тайгу, наладим торговлю с Европой…
Множеством церковных куполов обозначился Енисейск, первый большой город на реке. Нансен выступил в енисейской гимназии и в местном клубе, говорил о возможности плавания через льды к устью Енисея.
Возле музея, где Нансен долго рассматривал одежду, орудия и утварь енисейских кочевников, к нему подошел господин в черной крылатке, отрекомендовался иностранцем, давно ведущим торговые дела «в этой ужасной, варварской стране».
— Здесь живешь как в пустыне. Не с кем отвести душу. Вокруг одни разбойники… Вы, господин Нансен, как порядочный человек, поймете меня…
— Я, разумеется, сочувствую вам, — осторожно сказал Нансен. — Но, видимо, мне посчастливилось: я, напротив, встретил тут много очень симпатичных людей.
— Симпатичных? О, вы их просто мало знаете! Все они каторжники, уверяю вас!
Нансен записал содержание этого разговора. Нет, он не мог согласиться со своим собеседником. В большинстве ссыльные были политическими преступниками, иначе говоря, «людьми, пострадавшими за свои убеждения, и часто лучшими элементами русского народа». Отметив, что местное население весьма даровито, он закончил запись такими словами о Сибири: «Настанет время — она проснется, проявятся скрытые силы, и мы услышим новое слово и от Сибири; у нее есть свое будущее, в этом не может быть никакого сомнения».
От Енисейска до большого сибирского города Красноярска Нансен ехал по почтовому тракту. Тарантас трясся круглые сутки, задерживаясь на почтовых станциях лишь для смены лошадей. Нансен находил у сибиряков удивительное сходство со своими земляками: те же мужественные лица, русые волосы и бороды, спокойная неторопливость.
К Красноярску Нансен подъехал вечером. Светлячки электрических огней мерцали в котловине, занятой городом. Моросил дождь, пахло травами. Мокрые русские и норвежские флаги свешивались с парадной арки, сколоченной у въезда в город. Горели костры. Чадные факелы колыхались над огромной толпой, и какой-то господин, подбежав к тарантасу, на плохом немецком языке поздравил Нансена с окончанием путешествия.
А путешествие вовсе и не кончилось. Из Красноярска поезд помчал Нансена к Тихому океану. За окном вагона мелькали сопки, гари, пашпи; чаще же всего тянулась нескончаемая тайга. Даже при вялом и бездарном русском правительстве новые города росли в Сибири с быстротой, не уступающей американской. Русский народ, думалось Нансену, выполняет великую задачу, заселяя эти пустующие сибирские земли на пользу человечеству.
В туманный день поезд обогнул Байкал. Вагоны то ныряли в туннели, то стучали колесами по мостам над речками, такими же дикими и бешеными, как в горах Норвегии. Степи Забайкалья сменились потом маньчжурскими; дорога пересекла границу Китая и зазмеилась по нагорью, как бы продолжавшему пустыню Гоби.
Колея кончилась у каменного вокзала Владивостока. Этот тихоокеанский город походил на Неаполь, у которого отняли Везувий.
От океана Нансен возвращался на запад другим путем. На рабочих поездах, на дрезинах, а то и на бойкой тройке ехал он по трассе достраивавшейся Амурской дороги. От еще безымянной станции у реки Бурей начинался готовый рельсовый путь на запад. Железнодорожники, встречавшие здесь гостя, сделали ему подарок: на желтом деревянном здании вокзала была прибита вывеска: «Станция Нансен, Амурской ж. д.».
После небольшой поездки на пароходе по реке Зее Нансен возвращался через Сибирь домой. Опять Чита, Иркутск, Красноярск, дорожные встречи, разговоры… В Красноярске в вагон сел Родичев, один из знаменитых ораторов Государственной думы от партии кадетов. Этот холеный, важный барин, с большим перстнем на пальце, тоже только что проехал Сибирь.
— Я разочарован, — говорил он, прислушиваясь к своему голосу. — Да, если хотите, разочарован и в стране и в народе. Это дикая пустыня. Здесь нет предприимчивых людей. Будущность у Сибири?!
Нансен слушал с неприязнью. Но спорить с этим самодовольным господином ему не хотелось. Он чувствовал, что полюбил Сибирь — огромную страну, раскинувшуюся вширь и вдаль, как море, ее равнины и горы, замерзшие берега Ледовитого океана, пустынное приволье тундры и таинственные дебри тайги, волнистые степи, — полюбил Сибирь с вкрапленными в ее безграничные пространства селениями мужественных людей.
