Георгий Бердников - Чехов
В отличие от юношеской пьесы Чехов стремится теперь создать и образ новоявленного Дон-Кихота. В связи с этим ему приходится глубже вторгаться в сферу современной общественно-политической жизни. Создавая образ доктора Львова — антагониста Иванова, — Чехов вновь обращается к больной для него теме либерально-народнического доктринерства и узости.
Разъясняя характер доктора, писатель подчеркивает, что это тип честного, прямого, горячего, но узкого и прямолинейного человека. Воспитанный на народнической беллетристике, Львов чужд тому, что Чехов называет широтой взгляда. "Кто кричит: "Дорогу честному труду!", на того он молится; кто же не кричит этого, тот подлец и кулак", — пишет Чехов. Отсюда его вопиющая несправедливость — война с "ветряными мельницами". Чехов очень озабочен тем, чтобы его правильно поняли. Мысль, что в соответствии с традициями народнической беллетристики Львов будет воспринят как положительный герой — "великий человек" пугает его столь же, как и возможность безоговорочного осуждения Иванова. Вместе с тем писатель не забывает, что его герой воюет с выдуманными противниками во имя добра. В этом и состоит его донкихотство. Отстаивая эту мысль, Антон Павлович вспоминает и недавнее прошлое героев типа Львова. "Львов честен, — пишет он все в том же письме, — прям и рубит сплеча, не щадя живота. Если нужно, он бросит под карету бомбу, даст по рылу инспектору, пустит подлеца. Он ни перед чем не остановится…
Такие люди нужны и в большинстве симпатичны. Рисовать их в карикатуре, хотя бы в интересах сцены, нечестно, да и ни к чему. Правда, карикатура резче и потому понятнее, но лучше не дорисовать, чем замарать…"
Чехов, работая над "Ивановым", сделал все, что смог, чтобы прояснить характеры героев пьесы. Ему удалось создать впечатляющие типические характеры, нарисовать яркую картину провинциальной обывательской жизни. Успешно справился он в конце концов и с трудностями драматургической формы. Чехов остался пока в рамках традиционного построения драматического произведения. В пьесе обильно используются монологи и взаимохарактеристики персонажей, действие развивается на основе явно выраженной интриги, сконцентрированной вокруг главного героя. Вместе с тем уже появляются элементы новой чеховской драматической системы, которая разовьется и окончательно сложится в девяностые годы. Новизна характеров и их трактовки, оригинальное использование традиционных приемов — все это способствовало успеху молодого драматурга.
Петербургская удача, видимо, заглушила то острое чувство неудовлетворенности, которое ощущал Чехов в отношении своего детища незадолго до премьеры. Тогда, говоря, что по замыслу он попал приблизительно в "настоящую точку", писатель тут же высказывал резкое недовольство художественным исполнением своего замысла и заключал: "Надо было бы подождать". Далее он писал о том, что писателю, кроме таланта и свежести, нужна еще возмужалость и то "чувство личной свободы", которое, признается Антон Павлович, стало разгораться в нем только недавно. Разъясняя свою мысль, Чехов и написал свои знаменитые исповедальные строки о трудном пути в литературу разночинца, который должен покупать "ценою молодости" то, что писатели-дворяне "брали у природы даром".
И все же вряд ли эти серьезные сомнения и размышления могли быть окончательно заглушены удачной петербургской премьерой. Не поэтому ли столь неодобрительно говорит Чехов о своем успехе в последующих письмах? "Кстати, об успехе и овациях, — пишет он 18 февраля И. Щеглову. — Все это так шумно и так мало удовлетворяет, что в результате не получается ничего, кроме утомления и желания бежать, бежать…" А несколько раньше сообщает Суворину о своем длинном письме Свободину (письмо утрачено), в котором доказывал, что "недовольство составляет одно из коренных свойств всякого настоящего таланта".
Сомнения Чехова в отношении глубины раскрытия темы, поднятой в "Иванове", имели достаточно серьезные основания. Верно уловив облик современных Гамлетов и Дон-Кихотов, писатель оказывается пока что не в состоянии осмыслить их как явление социально-историческое, явление, порожденное процессом крушения народнической идеологии. В своем письме-трактате об "Иванове", объясняя тип своего героя, Чехов прежде всего говорит о некой особой форме возбудимости, якобы присущей русскому человеку. "Нет или почти нет того русского барина или университетского человека, который не хвастался бы своим прошлым. Настоящее всегда хуже прошлого. Почему? Потому что русская возбудимость имеет одно специфическое свойство: ее быстро сменяет утомляемость".
Этим свойством русского человека Чехов пытается объяснить и характерные особенности общественной обстановки восьмидесятых годов. "Разочарованность, апатия, нервная рыхлость и утомляемость являются непременным следствием чрезмерной возбудимости, а такая возбудимость присуща нашей молодежи в крайней степени. Возьмите литературу. Возьмите настоящее… Социализм — один из видов возбуждения. Где же он? Он в письме Тихомирова к царю. Социалисты поженились и критикуют земство. Где либерализм? Даже Михайловский говорит, что все шашки теперь смешались…" И далее следует ссылка на исследования невропатолога доктора Бертенсона.
Чехов хорошо видит характерные явления восьмидесятничества, включая покаянное письмо бывшего народовольца, ренегата Тихомирова. Однако справедливо оценивая все эти явления как ненормальные, болезненные, писатель оказывается пока что не в состоянии правильно объяснить их. Он явно заблуждался, пытаясь общественно-исторические явления истолковать с медицинской точки зрения, на что ему, кстати сказать, и было указано в одной из рецензий на "Иванова". И ошибка эта была чревата весьма серьезными последствиями. Ведь такой подход неизбежно приводил к мысли о фатальной неизбежности, неизбывности всех этих болезненных явлений восьмидесятничества. А как же по-другому, если и тихомировщина, и гамлетизм Ивановых, и другие тому подобные общественные явления признаются следствием особых черт "русской возбудимости"? Все это также должно было тревожить писателя, усиливать чувство неудовлетворенности своим взглядом на жизнь, которое непрерывно нарастает у него в 1889 году. Деятельная гражданственная натура Чехова никак не могла смириться с таким фатальным, безысходным выводом. Размышления о смысле, общественном значении творческой деятельности все чаще появляются в чеховских письмах этого времени.
"Бывают минуты, — пишет он 23 декабря 1888 года, — когда я положительно падаю духом. Для кого и для чего я пишу? Для публики? Но я ее не вижу и в нее верю меньше, чем в домового: она необразованна, дурно воспитана, а ее лучшие элементы недобросовестны и неискренни по отношению к нам. Нужен я этой публике или не нужен, понять я не могу. Буренин говорит, что я не нужен и занимаюсь пустяками, Академия дала премию — сам черт ничего не поймет. Писать для денег? Но денег у меня никогда нет, и к ним я от непривычки иметь их почти равнодушен. Для денег я работаю вяло. Писать для похвал? Но они меня только раздражают. Литературное общество, студенты, Евреинова, Плещеев, девицы и проч., расхвалили мой "Припадок" вовсю, а описание первого снега заметил один только Григорович. И т. д. и т. д. Будь же у нас критика, тогда бы я знал, что я составляю материал — хороший или дурной, все равно, — что для людей, посвятивших себя изучению жизни, я так же нужен, как для астронома звезда. И я бы тогда старался работать и знал бы, для чего работаю. А теперь я, Вы, Муравлин и проч. похожи на маньяков, пишущих книги и пьесы для собственного удовольствия".
