Татьяна Дашкевич - Фатьянов
3. Паломник Серапионовой пустыни
«Коль сладка гортани моему словеса Твоя, паче меда устом моим…». Эти слова псалмопевца вспоминаются, когда упиваешься изысканно-простенькой и основательно-истинной звукописью названий русских деревень, рек, хуторов. Слушайте: деревни Калиты, Круглицы, Порзамка, Кобяково, Ставровец, озеро Ревяка и Калач, рукава Меляк и Троицкое, Терхло и Круглицкий исток, Серапионова пустынь, Архидиаконский погост, Сингерь, дорога Аракчеевка… Названия также хороши, как и сами местности. А по пути от Вязников до Мстеры притаилась деревенька Фатьяново. И.М. Долгорукий, «стихоплет великородный» ХVII века, глянув на Архидиаконский погост, возопил, что здесь он «забывал, откуда и куда и где я». Отец Анны Вырубовой, композитор и государев приближенный Танеев здесь работал над «Ористеей», и в письмах Чайковскому рассказывал о здешнем рае. Путешественник Карл Бэр, экономист Безобразов находили здесь приют, здесь их питали радостные минуты созерцания прекрасного.
От этого желания созерцать, быть причастным, быть покоренным и принятым чудом родной природы, Алексей Фатьянов однажды едва не погиб.
…Той холодной весенней порой, когда начинает цвести черемуха и речная вода разливается сколько душеньке угодно, остался он в будке один. Дядя Леня и Зина ушли в деревню. А поэт решил прокатиться на ботике на другой берег за черемухой. Ботик этот — клязьменский ботничок — надо сказать, очень сложен в управлении. Пловец должен после каждого гребка немного повернуть весло. Фатьянов этого не знал и не умел. Когда снесло его ботик по течению, развернуло и стало крутить, он встал, попытался налечь на весла, и упал в холодную талую воду. Случайный ездок услышал плеск воды, выкрики, подбежал. У будки оказалась свободная плоскодонка, и спаситель — некто Ерофеев — направился на ней, не долго думая, к тонущему. Он вытащил его, как и положено, за волосы, и когда признал в нем знаменитого поэта, крайне обрадовался. По такой студеной поре купание могло бы кончится плохо. Однако, икая от холода, под горой наброшенных на него одеял и телогреек, Фатьянов уже делился со своим спасителем своими соображениями:
— Хорошо, что у меня на голове не было парика! — И спрашивал: — А как бы ты меня тянул, если бы я был лысым?
Тот степенно отвечал:
— Я лысых не спасаю: пожили — и будя!
Алексей Иванович все же защитил лысых. Он сказал:
— И среди лысых были люди! Да вот перевелись из-за таких, как мы с тобой! А за тебя — молиться буду, как умею…
Согревшись водкой, Фатьянов уснул.
И в тот раз ему приснилось, что от избушки дяди Лени он дошел до самой Серапионовой Пустыни.
Пустынь жила, на первый взгляд, рядом.
Она виднелась за дубравой — белая, позолоченная солнцем, притягательная, как небо, церковь. Чтобы попасть в пустыньку, нужно было петлять по лугам, обходя несколько речушек и ручьев. Там, далеко, на бугорке, среди лиственного леса стояла аккуратная церковка, защищенная этими благозвучными и ненаглядными ручьями и буераками от прогресса и революций. В ней все еще оставались иконы, украшенные старинными ризами, дореволюционные облачения, древние богослужебные книги. В этом пустынном лесном месте сторожил храм дед Васята — Василий Васильевич Фадеев. Старик и был последним пустынником и хранителем Пустыньки. Его кормили верующие из окрестных деревень, и он за это открывал для них храм, и сам молился за своих благодетелей.
Известно, что несколько раз Алексей Иванович один ходил к Серапионовой Пустыни. Обыкновенно ему не везло, он не заставал Васяту и не мог попасть внутрь храма. А очень хотел этого.
Встретились ли они со стариком Фадеевым и открыл ли он поэту те кованые церковные двери — неизвестно.
4. За стерляжьей ухой
Когда в ушах начинает гудеть, когда уже сочиненные стихи не дают уснуть и водят перед тобою хороводы, ясно, что нужна какая-то разрядка. Иногда она наступала сама собой, когда к дяде Лене жаловал еще один истосковавшийся по гениальной простоте жизни незаурядный литератор. И тогда они становились словно кремень и кресало — вспыхивало пламя костерка, клубилась и парила на нем стерляжья уха в котелке, закидывались сети. Рыбацким байкам не было сносу.
Когда поэт «зарабатывался», то, чувствуя его настроение, на бакен спешила и Галина Николаевна. Она везла мужу гостинцы.
За Галиной Николаевной тянулись Владимир и Татьяна Репкины. Случалось, заезжал сюда Александр Трифонович, который часто бывал в окрестностях Вязников по депутатским делам. Эммануил Генрихович Казакевич знал Бударина и ценил его восприимчивую и мужественную душу. Он приходил сюда пешком или приезжал на собственной «победе» с шофером, на которой, кстати, и подбрасывал Алексея Ивановича до Вязников. Владимир Солоухин здесь слушал родную речь и сам рассказывал охотничьи байки. Оба брата Симоновы, Борис и Иван, здесь были своими. Они «окали» также по-голубиному, как и хозяин.
А он любил послушать, побалагурить, посидеть и поговорить с гостями. Любил и уму-разуму их поучить, несмотря на высокое их положение. Сергей Никитин вспоминал, как «поддевал» дядя Леня высокое начальство — и такое бывало на бакене, многих тянуло сюда подышать-подумать.
Разомлеет, бывало, гость-чиновник, вздохнет:
— Эх, пивка бы… Что-то пива хорошего и в городе не сыщешь.
А дядя Леня отвечает, почему, без тени улыбки:
— Солод перестали сеять…
— Да-да, точно. Совсем не сеют нынче солод, — Соглашается начальник.
— Сусло без солода не бродит, — Мудрил дядя Леня.
— Да где уж! — Вздыхает тот, довольный общим с народом языком.
Ничто не мешало наслаждаться этим особенным, замкнутым и бесконечно вечным миром.
Бывало, в ночной тиши на огонек подходили местные охотники, рыболовы, и не было ничего желаннее этих фантастических рассказов о схватках с медведем или поимкой сома с одноэтажный дом. Взахлеб, как мальчишки, слушали эти истории и Твардовский, и Казакевич, и Томсен, и Никитин, и Фатьянов. Пошевеливали они прутиками костер, пробовали уху, подбавляли сольцы: уха — мужское дело, рыбацкое… А жены жались к ним и цепенели, заслышав в тихих кустах уханье филина или крик тоскующей кликуши-выпи.
Чуткая собака лениво подбирала с травы сочные рыбьи кости.
Ненасытная кошка переваливалась на четырех лапах, будто маленький увесистый бочонок.
Горел костер, горели звезды, горели бакены, на которые время от времени поглядывал их властелин дядя Леня. И все невольно вместе с ним, как по команде, поворачивали головы туда, где бледно-красная зыбь отражения огня коробилась от невидимых глазу подспудных водных движений.
