Адам Чарторижский - Мемуары
Все время, пока Панин оставался в Петербурге, он был окружен шпионами, не выпускавшими его из вида; по несколько раз в день император получал отчеты секретной полиции, с подробными донесениями о всем, что делал Панин с утра и до вечера, где он был, с кем останавливался на улице, сколько часов провел в том или другом доме, кто посещал его. Насколько было возможно, передавались даже и все сказанные им слова. Отчеты эти, читавшиеся в неофициальном комитете, были составлены на таинственном языке секретной полиции, которым агенты ее так прекрасно пользуются для того, чтобы казаться всегда необходимыми и придавать интерес даже самым незначительным своим донесениям. В сущности, в этих донесениях не было решительно ничего особенного, но императора чрезвычайно беспокоило и мучило присутствие в столице графа Панина. Император всегда ожидал с его стороны заговора и успокоился только тогда, когда Панин уехал из Петербурга. Постоянно преследуемый шпионами, ходившими за ним по пятам, и предупрежденный о впечатлении, которое он производил на императора, граф Панин сам решил удалиться из столицы. Вскоре за тем он получил строгий приказ никогда не появляться в тех местах, где будет находиться император. Приказ этот никогда не был отменен, и Панин уехал в Москву, затем в деревню, где и жил с тех пор в строгом уединении.
Таким образом, трое из «наших», как называл их император, оказались в сфере практических дел и на опыте познакомились с препятствиями и трудностями, с которыми приходится иметь дело, лишь только соприкоснешься с правительственным механизмом и попадешь в число его колес. Я остался единственным членом неофициального комитета, не приставленным ни к какому реальному делу. Это доставляло мне большое удовольствие. Честолюбие русского человека было мне чуждо. Я чувствовал себя экзотическим растением, лишь случайно пересаженным на постороннюю почву, и в моих душевных переживаниях всегда было нечто такое, что не могло вполне совпадать с наиболее задушевными помыслами людей, которые стали моими друзьями в силу неожиданных и совершенно исключительных обстоятельств. Меня часто тяготило и утомляло мое положение, я тосковал по родине, по родным. Меня преследовало весьма естественное желание вновь очутиться в их кругу и вернуть себе это счастье, в котором я нуждался сильнее, чем когда-либо.
Меня удерживала лишь моя личная привязанность к императору и надежда оказать пользу отечеству. Но надежда эта часто казалась мне совершенно погибшей. И у меня, как у большинства людей, грезы первой юности рассеялись, как утренний туман при свете дня. Кого обвинять в этом? Свет? Но зачем было ожидать от него больше, чем он может или умеет дать? Истинными виновниками горьких разочарований являются те, чьи притязания и ложные надежды идут поверх действительности, заходят за пределы того, что могут дать нам короткие минуты нашего земного существования. Но, обманувшись в несбыточных мечтах, начинаешь желать хотя бы того, чтобы не остаться в стороне от возможного счастья. Это именно и выпадало всего чаще на мою долю. Потому-то я был очень утомлен своим положением, и у меня постоянно мелькала мысль покинуть Петербург. Император еще временами заговаривал со мной о Польше, но все реже и реже. Когда он видел меня расстроенным и озабоченным, он возвращался к этой теме, но это уже было не то, что раньше. Его утешения принимали какой-то неопределенный характер, или он совсем умалчивал о вопросах, говорить о которых становилось все труднее и труднее; а между тем они-то и были единственным действительным звеном, которое нас связывало.
Хотя он избегал определенных объяснений, но все же ему хотелось, чтобы я продолжал верить в то, что относительно Польши, так же как и относительно многих других вопросов, он не изменил своих намерений и воззрений. Но что мог он сделать в своем положении? Что был я вправе от него требовать?
По моем возвращении в Петербург я уже не застал там Дюрока, адъютанта первого консула, приехавшего в сопровождении другого офицера приветствовать императора по случаю его восшествия на престол. Смерть Павла, подобно удару молнии, поразила первого консула, возлагавшего большие надежды на покойного государя, столь властолюбивого и не допускавшего мысли, чтобы какого-либо из его приказаний нельзя было исполнить.
Бонапарту счастливо удалась попытка снискать расположение Павла I. Весть о том, что Франция возвращает России пленников в новой обмундировке, и о других заигрываниях с Россией, ловко проделанных Бонапартом, пришла в Петербург в тот момент, когда Павел был в страшном раздражении против Австрии и Англии из-за поражения русской армии в Швейцарии и Голландии.
В Голландии в 1799 г. был высажен совместный русско-английский экспедиционный корпус для действий против французов. Однако операция была неудачной, и войска были эвакуированы морем. Он приписывал вину этих поражений своим союзникам. Другой причиной его раздражения было взятие англичанами острова Мальты. Бонапарт хитроумно предлагал этот остров Павлу, но англичане, став хозяевами острова, отказывались передать его Павлу, несмотря на то, что Павел был уже провозглашен гроссмейстером Мальтийского ордена.
Государь этот, пылкий в своих решениях и всегда способный на страшную непоследовательность, переходящий от одной крайности к другой, доводящий свои взгляды до последнего предела возможности, пока их не сменяло что-нибудь новое, увлекся Наполеоном и французским правительством, которое раньше ненавидел, и возненавидел теперь союзников, которым выказывал раньше так много любви и расположения. Чувства его в этом направлении, как это всегда с ним бывало, шли crescendo. После рыцарского вызова, о котором мы уже упоминали, он заключил морской союз с Данией и Швецией, имевший целью закрыть англичанам вход в Балтийское море и поддержать неприкосновенность нейтрального флота. Франция, Испания и Голландия должны были присоединить свои суда к флотам северных держав, чтобы бороться с морским деспотизмом англичан. Павел приказал всем донским казакам вооружиться и немедленно выступить в поход в Индию под предводительством атамана Платова. Хотя этот приказ и привел всех казаков в изумленный испуг, и атаман не знал даже, как привести его в исполнение, тем не менее стали готовиться к этому походу.
Император нежно любил свою старшую дочь, бывшую замужем за эрцгерцогом Иосифом, паладином Венгрии. В Вене у нее были неприятности, так как она была принята венским двором не так, как подобало. Это много способствовало обострению вражды Павла к Австрии. Он возненавидел эрцгерцога как принца австрийской крови, решил обратно вытребовать дочь и написал ей, чтобы она возвратилась в Россию. Но эрцгерцогиня умерла почти одновременно с своим отцом, избежав необходимости повиноваться его приказу. Она была очень красива и приветлива. Ее красота и доброта покорили сердца венгерцев. Зловещие слухи, которые неминуемо распространяются при каждом случае преждевременной смерти какого-нибудь важного лица, возникли также и на этот раз. Смерть эрцгерцогини стали приписывать влиянию какой-то таинственной личности, которая, будучи обеспокоена успехами молодой эрцгерцогини и властью, приобретаемой ей над умами венгерцев, добилась того, что умышленно не были приняты все меры, необходимые для спасения эрцгерцогини. Говорили еще и худшее. Как бы то ни было, остается фактом, что великая княгиня, супруга паладина, была очень холодно принята в Вене, что ее красота и приветливость возбудили подозрения и не понравились императрице, второй жене Франца, имевшей всегда большое влияние на своего супруга. Эта неаполитанская принцесса всегда отличалась завистливым и странным характером и необычайными привычками. Она любила все чудовищное и наполняла свои сады странными и безобразными статуями. В ее обращении было что-то скрытное, она всегда смотрела исподлобья и постоянно вращалась в обществе своих слуг. Только в этом кругу она чувствовала себя хорошо, потому что была уверена, что ее никто не затмевает здесь ни красотой, ни умом; для них она устраивала странные банкеты и любительские спектакли, в которых сама участвовала. Франц, также не блиставший умом и неподходивший к высшему и более благородному обществу, в свою очередь весьма хорошо принаравливался к низкой среде, о которой в Вене рассказывали странные вещи. Как бы там ни было, образ жизни и поведение неаполитанской принцессы придавали некоторое правдоподобие слухам о смерти эрцгерцогини, жены паладина.
