Николай Попель - В тяжкую пору
- Качать!
К политруку бросились со всех сторон. Скромный тихий Сеник пользовался в отряде особой любовью. Двое суток он нес на себе раненого бойца.
Да, это была необычная ночь. Обходя лагерь, я впервые за время марша услышал песню.
Догорал маленький костерчик, и сидящие вокруг него бойцы, не сводя глаз с красных углей, медленно выводили:
Живет моя отрада
В высоком терему...
Под утро меня разбудил взволнованный крик Харченко:
- Федор Никонович! Федя! Майор Петренко!
- Что стряслось? - спросил я.
- О нем, о нем говорят... - повторял Харченко, указывая на черный ящик радиоприемника.
Харченко не ложился спать. Всю ночь он провел около приемника, ловил Москву, Киев и только что услышал, как диктор начал читать газетную заметку "Патриотический поступок семьи Петренко".
Петренко приковылял к приемнику, лег рядом, уставился на него, словно завороженный. Диктор рассказывал о том, как в первые дни войны жена кадрового командира Татьяна Ивановна Петренко вместе с четырнадцатилетней дочерью Галей добровольно пошла медсестрой в армию. Галя также добилась зачисления в медсанбат. В переходах, боях мать и дочь оказывали помощь раненым красноармейцам.
Потрясенный Петренко не верил ушам своим. Наконец-то весть о семье!
Откуда ему было знать, что корреспонденция устарела, пока шла в Москву. Сутки назад в ста с чем-то километрах к югу от нашей стоянки прямым попаданием снаряда была убита дочь его Галя. Осколком другого снаряда, будто бритвой, отрезало ногу Татьяне Ивановне.
Всю ночь и сейчас утром, меня не покидала смутная тревога за Коровкина. Где он? Этот никогда не падавший духом парень с прямым взглядом широко расставленных серых глаз стал мне верным помощником и добрым другом. Я привык к его короткому: "Есть, товарищ бригадный!".
Волновался не один я. Чуть свет появился Зиборов. Ничего не спросил, покусал черный ус и удалился в кусты. Я достаточно хорошо изучил инженера: так просто он не придет.
Старшины раздавали куски сырого мяса. Неутомимый Валиев покрикивал на батарейцев. Уходили дозорные и возвращались сменившиеся с постов. Харченко крутил регулятор настройки. Чертил какие-то схемы Сытник.
Лагерь жил своей жизнью. А Коровкина с товарищами не было. Только когда я заканчивал в роте Карапетяна беседу о положении на фронтах (теперь нам было известно это положение!), прибежал дежурный по штабу:
- Коровкин прибыл!
На "штабной" лужайке рядом с Сытником и Курепиным я увидел Коровкина и его спутников - Андреева и Шевченко. Они со смаком обгладывали кости, завершая завтрак.
У меня отлегло от сердца. Коровкин принялся рассказывать о своих приключениях.
После встречи с Зиборовым разведчики пошли в деревню. В первой же хате застали деда с бабкой. Разговорчивый дед суетился около разведчиков, бабка кудахтала на кухне:
"Все бы ничего, да немец-ирод забрал яички, зарезал кур". Хозяева отправились к соседям раздобыть, как сказал дед, "провианту". Вскоре старуха вернулась с караваем хлеба и бутылью молока.
Изголодавшиеся парни набросились на еду. Но доесть не успели. Прямо к дому говорливый дед вел фашистских солдат.
Наши выбежали во двор. Однако немцы приближались и с огорода. Разведчики бросились в конюшню. Наверх, в сено. Гитлеровцы открыли по сеновалу огонь из парабеллумов. Пуля пробила Шевченко икру. Тот не издал ни звука. Но сверху закапала кровь.
Тогда немцы залезли наверх, набросились, смяли, скрутили разведчиков.
В сумерки трое конвоиров повели наших через речушку на северную окраину деревни. Там находилось какое-то фашистское начальство.
В овраге Коровкин споткнулся и зачерпнул горсть песка. Повернулся, швырнул песок в лицо ближнему конвоиру. Андреев выхватил винтовку у другого. Шевченко бросился на третьего. Завязалась рукопашная. Труднее всего доставалось Коровкину. Его противник был мускулист, крепок.
Зато конвоир, на которого набросился Шевченко, вел себя странно. Он сразу же выпустил из рук автомат, повалился на землю, закричал. Но вовсе не пытался сопротивляться. А когда Шевченко схватился за ремень, чтобы связать его, показал пальцем в сторону Коровкина, который катался с немцем по земле. Шевченко понял этот жест, размахнулся и опустил приклад автомата на голову гитлеровца, душившего Коровкина. Потом вызволили Андреева и пустились втроем наутек.
- Сказка ложь, а в ней есть прок, добрым молодцам урок, - сонно улыбнулся Андреев.- Что же это за немец попался Сашке? Неужто антифашист? Может, даже коммунист. Выходит, есть там и такие... А наш-то дед, а?..
Голенище ялового сапога у Шевченко разрезано, нога перевязана деревенским полотенцем.
- Как себя чувствуете? - спросил я.
- Как штык, товарищ бригадный! Кость цела.
- Коль так, быть вам начальником нашей радиостанции, - я показал на черный ящик.- Беречь пуще глаза. Питание тоже. Приспособьте лямки для переноски.
Радиоприемник должен был стать базой некоего подобия редакции и клуба. Начальник "комбината" - живой, смелый младший политрук Глуховский, бывший секретарь дивизионной многотиражки. В помощь ему выделены сержант Тимашевский и Саша Шевченко. Эта троица головой отвечает за приемник и питание. Каждое утро записывает и размножает сводку Совинформбюро, самые интересные новости. Если какие-нибудь важные сообщения не сумеют записать, перескажут устно.
Будет достаточно сухих батарей, можно иной раз принести приемник и в роту, послушать хорошую музыку. Потом Тимашевский почитает стихи, Саша сыграет на балалайке, гитаре или гармошке. Он уверенно брал в руки любой инструмент и извлекал из него звуки. Не всегда удачно, но неизменно весело.
Примерно так рисовалась мне деятельность нашего "газетно-клубного комбината". Глуховский схватил идею на лету и пошел раздобывать бумагу. Тимашевский выслушал меня и задумался.
Он напоминал скелет, на который надели короткую с прожженной полой шинель. Перебинтованная грязной тряпкой рука уже не висела на ремне. Шинель подпоясана веревкой.
- Потерял ремень, - смущенно признался сержант. Я на это не обратил внимания. Отряд был одет как попало, во что придется.
Тимашевский вертел в руках конец веревки и не спешил с ответом.
- Не по душе такое дело?
- Как вам сказать... Меня еще до войны звали в редакцию дивизионной многотиражки. Но я отпросился. В газете, конечно, легче, чем в экипаже. Поэтому и нельзя себе позволить. Тем более на войне... Не знаю, как объяснить... А потом - привык к ребятам...
Мог я, конечно, настоять на своем. Тимашевский был именно тем человеком, который нужен для "комбината". Но не стал этого делать. 228
Довольный Тимашевский улыбнулся, обнажив десны и длинные зубы.
