Лоуренс Аравийский - Семь столпов мудрости
Итак, я вошел в шатер Абдуллы и объявил о своем полном выздоровлении, а также о готовности что-нибудь сделать с Хиджазской железной дорогой. У нас были люди, пушки, пулеметы, взрывчатка и автоматические мины в количестве, достаточном для главного удара. Но Абдулла был апатичен. Он хотел поговорить о королевских фамилиях Европы или о битве на Сомме: ему наскучил медленный ход войны. Однако шериф Шакир, его кузен и второе лицо в командовании, пылал энтузиазмом и гарантировал нам свободу во всем. Шакир любил атейбов и клялся, что они лучшее племя на земле, поэтому мы решили взять с собой главным образом атейбов. Затем подумали, что неплохо бы прихватить и горное орудие, одну из крупповских реликвий египетской армии, присланных Фейсалом из Веджа в подарок Абдулле.
Шакир пообещал собрать силы, и мы согласились, что мне следует отправиться на фронт (не спеша, учитывая мою слабость) для рекогносцировки и выбора объекта нападения. Ближайшей и самой крупной была станция Аба-ан‑Наам. Вместе со мной отправился Рахо, алжирский офицер французской армии, член миссии Бремона, трудолюбивый и честный малый. Нашим проводником был Мухаммед эль-Кади, чей старик-отец, наследственный судья племени джухейна, в декабре прошлого года привел турок к Янбо. Восемнадцатилетний Мухаммед был крепким молчаливым парнем. Нас сопровождал шериф Фаузан эль-Харит, знаменитый воин, пленивший в Джанбиле Эшрефа с двумя десятками атейбов и пятью или шестью сорвиголовами из джухейнцев.
Мы выехали двадцать шестого марта, в тот самый день, когда сэр Арчибальд Мюррей атаковал Газу, и двигались по Вади-Аису, но уже через три часа выяснилось, что жара была для меня нестерпима; нам пришлось остановиться и переждать полуденный зной под большим деревом сидр (вроде китайского финика, но с редкими плодами). У этих деревьев густая листва. Дул холодный восточный ветер, и мух было мало. Вади-Аис утопал в роскошной зелени трав и колючих деревьев, в воздухе кружилось множество бабочек и разливался аромат диких цветов. Мы снова взгромоздились на верблюдов только к вечеру и сделали лишь небольшой переход, повернув от Вади-Аиса вправо, мимо разрушенной террасы и водоема в углу долины. В этой ее части когда-то были деревни, жители которых бережно пользовались для полива своих садов водой из подземных источников, теперь же здесь было пусто.
Следующим утром нам пришлось с трудом продвигаться в обход отрогов Джебель-Серда к Вади-Тураа, исторической долине, связанной легко преодолимым перевалом с Вади-Янбо. И на этот раз мы провели полуденные часы под тенистым деревом, недалеко от палаток бедуинов из племени джухейна, в гости к которым отправился Мухаммед, пока мы спали. Затем мы продолжали наш путь еще два часа по довольно извилистой тропе и с наступлением темноты расположились лагерем на ночь. Мне не повезло: когда я ложился, меня ужалил в левую руку ранний весенний скорпион. Место укуса распухло, рука окоченела, и боль не проходила.
В пять часов утра мы после долгой ночи снова пустились в дорогу через последние холмы к Джурфу, слегка всхолмленному открытому пространству, протянувшемуся на юг, к Джебель-Антару, кратеру с расщепленной вершиной, напоминающей замок и делавшей его хорошим ориентиром. Мы взяли чуть правее, под прикрытие невысоких холмов, отделявших его от долины Вади-Хамдх, по которой и проходила железная дорога. За этими холмами мы ехали на юг до противоположного Аба-ан‑Наама. Там остановились на ночлег, совсем близко к противнику, но в полной безопасности. Вершина господствовала над местностью, занятой противником, и мы еще до захода солнца поднялись на нее и впервые увидели нужную нам станцию.
Высота этого крутого холма была, наверное, футов шестьсот, и, поднимаясь к вершине, я несколько раз останавливался передохнуть, зато обзор сверху был хорош. Железная дорога находилась милях в трех от нас. На станции стояли два больших двухэтажных дома, сложенных из базальта, круглая водокачка и несколько других построек. Были видны колоколообразные палатки, казармы и траншеи, но никаких признаков пушек. По оценке на глаз там было всего сотни три солдат.
Мы слышали, что турки по ночам активно патрулируют окрестности. Это осложняло дело, и мы послали двоих солдат к станции с приказом залечь у каждого блокпоста и с наступлением темноты сделать там несколько выстрелов. Солдаты противника, подумав, что начинается нападение, провели всю ночь в траншеях, мы же спокойно улеглись спать, однако очень рано нас разбудил своим свистом средь окружавших лагерь больших деревьев холодный ветер, поднявшийся к утру на просторах Джурфа. Когда мы поднялись на свой наблюдательный пункт, солнце одолело облака, и уже через час стало очень жарко.
Мы, как ящерицы, лежали в высокой траве, разросшейся вокруг камней, сложенных пирамидой на вершине, и смотрели на построение гарнизона. Триста девяносто девять пехотинцев, похожих издали на оловянных солдатиков, сбежались под звуки сигнальной трубы, образуя четкий строй под стеной черного здания. Наконец снова раздался сигнал трубы, они рассеялись по территории станции, и через несколько минут над нею уже поднимался дым от костров, на которых солдаты принялись готовить себе еду. В нашу сторону направилось стадо овец и гусей, погоняемых оборванным мальчишкой. Не успел он дойти до подножия холмов, как по долине разнесся с севера громкий свист и в поле зрения показался медленно выкатившийся крошечный, как на картинке, поезд. Прогрохотав по гулко отозвавшемуся мосту, он остановился перед самой станцией, попыхивая белыми клубами пара.
Мальчишка-пастух, резко покрикивая на гусей, упорно гнал свое стадо вверх по западному склону нашего холма в поисках лучшего пастбища. Мы послали ему навстречу двоих джухейнцев, которые, скрываясь от глаз противника, за гребнем холма спустились с двух сторон и захватили его. Он был из бродячих хетеймов, париев пустыни, посылавших своих голодных детей на заработки в пастухи к окрестным племенам. Мальчишка непрерывно голосил и пытался вырваться, видя, как его гуси разбредаются по холму. Солдаты в конце концов потеряли терпение, грубо связали его, не перестававшего кричать в ужасе от мысли о том, что его могут убить. Фаузану стоило больших хлопот его угомонить, после чего он принялся расспрашивать мальчишку о его турецких хозяевах, но тот не мог думать ни о чем, кроме своего стада: он с жалким видом смотрел вслед разбежавшимся животным, и горькие слезы оставляли извилистые дорожки на грязном лице.
Пастухи представляли некий отдельный класс. Для обычных арабов домашний очаг был своего рода университетом, вокруг которого сосредоточивался весь их мир и где они узнавали самое интересное – новости своего племени, его историю, поэзию; на их глазах происходили и судебные дела, и всевозможные сделки. Постоянно участвуя в семейных советах, они становились мастерами выражения чувств, диалектиками, ораторами, способными держаться с достоинством в любом собрании, и никогда не лезли в карман за словом. Для пастухов ничего этого не существовало. Они с детства следовали своему призванию, во все времена года и при любой погоде, днем и ночью оставаясь среди холмов, обреченные на одиночество в обществе животных. В этой дикости, среди иссохших костей природы, они росли по ее законам, не имея ни малейшего понятия ни о человечестве, ни о его делах, и вряд ли их можно было считать нормальными в житейском смысле слова. Но они были умудрены во всем, что касается растений, диких животных, тем более повадок своих гусей, а также овец, чье молоко было главным источником их существования. В общении с другими людьми они были замкнуты, а некоторые из них становились скорее животными, нежели людьми, опасными своею дикостью, ни на шаг не отходя от своих стад, и находившими в них же удовлетворение своих мужских вожделений, не интересуясь более естественными изъявлениями страсти.
