Конец российской монархии - Бубнов Александр Дмитриевич

— Я особенно опасаюсь возникновения войны в ближайший период времени именно на западных границах, — сказал он. — Это будет особо тяжким испытанием, которое не знаю как вынесет Россия. В глубине русского народа таится много горючего материала, которого не могла нейтрализовать Столыпинская аграрная реформа^[97].

Реформой этой сделана ставка только на «сильного» мужика; заурядный же и особенно слабый крестьянин ею не затронуты. Они остались в стороне забытыми…

Я ответил, что крепости на западе по их состоянию являются источниками не силы, а нашей слабости и что при современных условиях войны отдельные укрепленные точки едва ли вообще в состоянии задержать нашествие сильного врага.

Граф Витте с некоторым, по-видимому, сомнением отнесся к моим словам. Но первые же действия Германии в 1914 г. в Бельгии должны были подтвердить ему правильность моих слов^[98]. Вспомнил ли он тогда нашу беседу — не знаю. Мы более с ним не встречались…

По возвращении из Америки граф Витте не мог не дать себе отчета в той великой смуте, которой была объята русская земля. Забастовки, грабежи, убийства, пожары и разного рода насилия ярко свидетельствовали об этом.

Жизнь нарушилась до того, что даже сообщение министров с Новым Петергофом, где оставался царь со своей семьей, поддерживалось только казенными пароходами по Неве. Куда же идти дальше?!

В таких обстоятельствах Витте, по-видимому, счел себя обязанным выступить перед царем со своим словом…

«Не год назад, — писал Витте в одной из своих записок, — зародилось нынешнее освободительное движение. Его корни в глубине веков… Человек всегда стремится к свободе. Человек культурный — к свободе и к праву; к свободе, регулируемой правом и правом обеспечиваемой».

Какие же средства рекомендовались графом Витте в качестве лекарства?

Он находил необходимым взять прежде всего в руки охватившее страну движение. Средство для этого, по его мнению, заключалось в том, чтобы перейти к конституционной системе правления. Правда, им намечалась также возможность и другого пути — облечения особо доверенного лица полнотою диктаторской власти для подавления «до корня» всяких стремлений к установлению более свободного образа жизни.

Но для осуществления этой системы, полагал Витте, надо взять лицо, верящее в спасительность этой меры; сам же он этой мере не верит и считает ее для себя неприемлемой.

«Казни и потоки крови, — писал он в одной из своих записок, — только ускорят взрыв. За ними наступит дикий разгул низменных человеческих страстей…»

Идеи, выражавшиеся Витте в его довольно многочисленных записках, не сразу были восприняты и одобрены в Петрограде. Они подвергались многократному обсуждению в разного рода заседаниях и совещаниях, в кои даже не всегда привлекался сам автор разбиравшихся мыслей.

Наиболее резким противником проектированного Витте манифеста явился И. Л. Горемыкин. Это был старый государственный деятель, бывший одно время в России министром внутренних дел и призванный впоследствии ликвидировать по мере возможности молодое дело русской конституции. Но в то время точка зрения графа Витте все же взяла верх. Ее победе содействовало во многом заявление великого князя Николая Николаевича, занимавшего пост председателя Совета государственной обороны^[99]. Великий князь определенно высказал, что военная диктатура неосуществима вследствие недостаточности войск, отвлеченных на восток, в Маньчжурию. Вместе с тем он сам лично присоединился к точке зрения графа Витте о необходимости уступок.

ВОЛНЕНИЯ И БЕСПОРЯДКИ НЕ УНИМАЮТСЯ…

Волнения и беспорядки в России не утихли и после издания Манифеста 17 октября. С одной стороны, текст его, как уже отмечалось, не отличался необходимой определенностью, с другой — оставались неотмененными старые законы. И лишь за несколько дней до открытия Государственной думы первого созыва были опубликованы новые основные законы. Эти обстоятельства создавали почву для смущения и наталкивали на сомнения.

— Теперь нужны не обещания и не векселя, необходима твердая валюта, — сказал один из представителей печати на приеме у Витте.

Вместе с тем на местах осталась старая администрация, на голову которой изданный 17 октября манифест свалился без всякого предуведомления. Эта власть должна была руководствоваться старыми законами, но применять их в духе нового манифеста. Боясь споткнуться на этом скользком пути, она окончательно растерялась и проявляла то слишком явное стремление повернуть колесо жизни на прежнюю колею, то, наоборот, полное бездействие, иногда же и преступное попустительство.

В этой сфере неопределенности твердую почву под ногами продолжали чувствовать только революционные элементы. В акте 17 октября они усмотрели лишь признак слабости правительства и потому решили продолжать начатое дело по доведению страны до революции. В большой степени атмосферу сгустила та волна еврейских погромов, которая в этот период времени прошла по многим городам западной полосы России и которую стали приписывать бездействию, а кое-где и покровительству властей.

Не дождавшись появления указа об амнистии, опубликованного с опозданием в несколько дней, народные толпы во многих городах стали разбивать тюрьмы и самовольно выпускать заключенных, не только политических, но и уголовных.

Не менее нетерпеливой оказалась и печать. Не удовлетворившись заявлением Витте, что предстоит издание нового закона о печати, столичные газеты под влиянием постановлений своих рабочих стали осуществлять свободу печати самочинно и вполне игнорировать цензурные учреждения. Издатели, не желавшие подчиниться соответственному постановлению своих рабочих, лишены были последними возможности выпускать свои издания вовсе.

Атмосфера волнений и стачек сгустилась вновь уже к ноябрю. Под руководством Совета рабочих депутатов, не перестававшего функционировать, столичные рабочие открыли борьбу за восьмичасовой рабочий день. На фабриках и заводах настроение было столь активно, что, например, наиболее неугодных старших служащих рабочие вывозили за пределы заводов на тачках.

Эти обстоятельства послужили основанием для Витте обратиться с особым воззванием к рабочим.

«Братцы-рабочие, — говорилось в воззвании, — бросьте смуту и станьте на работу… Дайте время, и все возможное будет для вас сделано. Послушайтесь совета человека, к вам расположенного и желающего вам добра».

Неудачное обращение «братцы» дискредитировало, однако, содержание всего воззвания. Оно послужило не на пользу, а во вред делу умиротворения, дав материал для очень злых насмешек…

Серьезная волна народного движения, осложненного наболевшим национальным вопросом, прокатилась по губерниям Царства Польского, где власть была вынуждена принять очень жестокие меры к ее подавлению.

Продолжались почти до 1908 г. и крестьянские волнения, то потухавшие, то разгоравшиеся. Красный петух не переставал гулять по помещичьим усадьбам и наиболее культурным экономиям всей необъятной Руси.

Чтобы успокоить население и выяснить на месте причины беспорядков, в некоторые губернии, наиболее охваченные волнениями, были командированы по высочайшему повелению особо доверенные генерал-адъютанты государя. Один из них, бывший военный министр генерал-адъютант Сахаров^[100], человек вполне гуманный и положительный, пал жертвою террористического акта в Саратове, где губернатором был известный впоследствии П. А. Столыпин.

Но особое упорство при подавлении беспорядков правительство встретило у населения Прибалтики, где местные крестьяне и рабочие, соединившись вместе, подняли общее восстание, принявшее характер жестокой партизанской войны. Нигде усадебные иллюминации не приняли таких размеров, как в Курляндии и Лифляндии.

Объясняется это тем, что в Прибалтийском крае кроме вражды классовой существовала еще внутренняя непримиримая вражда между верхним слоем населения, остзейскими баронами, и остальною массою населения, латышами.