Антон Короленков - Сулла
Сейчас же нужно было заниматься насущными делами. На следующий день Сулла и Помпеи собрали сходку, на которой выступили с речами, оправдывавшими их действия. Они сетовали на то, что государство уже долгое время находится во власти демагогов, чьи беззакония и толкнули их на жесткие меры. Как отреагировали слушатели, неизвестно, но, видимо, мы не ошибемся, если вспомним пушкинское «народ безмолвствует». Впрочем, молчание — знак согласия. Большего пока и не требовалось.
Куда важнее было убедить в своей правоте сенат. Консулы могли сослаться на примеры прошлого — усмирение сторонников Гая Гракха и Луция Сатурнина, сопровождавшееся не меньшим, если не большим кровопролитием. Вот и теперь кара обрушилась на мятежного трибуна Публия Сульпиция и его клику, терроризировавшую народное собрание. Но мешала одна трудность — в случаях с Гракхом и Сатурнином сенат принимал особое постановление, senatusconsultum ultimum.[817] Сулла же и Помпеи действовали на свой страх и риск, по сути, узурпировав полномочия сената. Более того, они проигнорировали просьбы его послов и закрыли глаза на то, как обошлись их воины с преторами — магистратами римского народа. Впоследствии Сулла ссылался на то, что patres действовали по указке Мария и Сульпиция (Плутарх. Сулла. 9.3), но не мог же он сказать это в глаза сенаторам! Ничего, кроме возмущения, подобные речи не вызвали бы — независимо от того, были они правдой или нет.
Так или иначе, Сулла выступил в курии[818] и не только представил аргументы в защиту своих действий, но и предложил объявить Мария, Сульпиция и их приверженцев врагами (hostes). Это отменяло всякую необходимость судебного разбирательства, в ходе которого могли прозвучать неприятные для консулов речи, к тому же могли вмешаться плебейские трибуны.[819] Объявленных же «врагами» в случае поимки предполагалось без долгих разговоров предать смерти (Аппиан. ТВ. I. 60. 271).
Прежде ничего подобного в римской истории не случалось. Конечно, имели место бессудные расправы над братьями Гракхами, Сатурнином, а в незапамятные времена — над Спурием Мелием.[820] Однако Мелия убил начальник конницы Сервилий Агала, за чьей спиной стоял диктатор Квинкций Цинциннат, в силу своих полномочий имевший право предать смерти любого гражданина. Убийства же Гракхов и Сатурнина, строго говоря, не были вполне законными, хотя в отношении сторонников Гая Гракха и Сатурнина сенат, как уже говорилось, и принял senatusconsultum ultimum — недаром в 63 году Цезарь привлечет к суду по обвинению в убийстве Сатурнина сенатора Гая Рабирия. Да и само убийство, к слову сказать, юридически было результатом не решения сената, а самосуда толпы.[821] Кроме того, оно произошло в Риме. Согласно же закону Порция, гражданин, которому грозила смертная казнь, мог уйти в изгнание.[822] Марий, Сульпиций и их приверженцы так и сделали, бежав из города. Однако мы не знаем, говорили ли об этом в сенате в тот день, когда Сулла внес свое, мягко говоря, необычное предложение. Вспомнили о другом. Валерий Максим рассказывает (III. 8. 5), что ни один сенатор не посмел противиться воле грозного консула (возможно, это преувеличение), и лишь консул 117 года Квинт Муций Сцевола Авгур[823] не побоялся выразить протест: Сулла может призвать своих воинов, которыми он окружил курию, может грозить смертью, но ему никогда не добиться, чтобы он, Сцевола, объявил врагом Мария, спасшего Рим. Конечно, можно объяснить смелое выступление Сцеволы тем, что его внучка была замужем за сыном Мария, однако речь его свидетельствует о чемто большем, чем обычная родственная солидарность: он не просто отказался поддержать неслыханное предложение Суллы, но и осудил его за произвол по отношению к согражданам и, что было особенно возмутительно с точки зрения почтенного консуляра, — к сенату.
Однако выступление Сцеволы осталось гласом вопиющего в пустыне (шум одобрения, возможно, и был, но открыто никто не высказался). Слишком многие сенаторы не любили не в меру честолюбивого, надменного и неотесанного Мария. Конечно, он спас Рим от лютых врагов, но такие же заслуги имели многие — Фурий Камилл, Фабий Кунктатор, Сципион Африканский. При этом никто из них не посмел явиться в сенат в триумфальном одеянии и не водил дружбу с трибунамибунтовщиками вроде Сатурнина и Сульпиция. К тому же Марий — выскочка, не с его худородным происхождением шесть раз становиться консулом, чего уже более ста лет не удостаивались и куда более знатные люди с не меньшими заслугами перед Римом. Вряд ли сенаторам нравилось и до неприличия упорное стремление Мария добиться новых триумфов и консулатов — надо же и другим дать простор. В конце концов, старый интриган сам был виноват в случившемся — не устрой он вместе с Сульпицием беспорядков на улицах города, не лиши Суллы командования, последний не двинулся бы на Рим, и не пришлось бы шестикратному консулу теперь скрываться, словно беглому рабу. Так стоит ли изза него ссориться с консулами, которые еще, чего доброго, возьмут курию в осаду?[824]
Между тем очевидно, что если бы patres прислушались к мнению Сцеволы, Сулле, вероятно, пришлось бы уступить — вряд ли он посмел бы применить к ним силу. Прояви сенаторы перед лицом такой угрозы твердость, их авторитет только выиграл бы.[825] Однако у них явно не было желания на собственной шкуре проверять, насколько серьезно настроен Сулла. Холодный расчет уступил место страху и мелочному недоброжелательству.
В итоге сенат, а затем и комиции[826] объявили врагами римского народа самого Гая Мария, старшего из его сыновей Гая, а также Публия Сульпиция, Публия Корнелия Цетега, Квинта Грания, Публия Альбинована, Марка Летория, Квинта Рубрия Варрона и других[827] — всего двенадцать человек (Аппиан. ТВ. I. 60. 271). Их имущество подверглось конфискации, а вслед за самими «врагами» направили погоню. Сульпиций спрятался в имении под Лаврентом, но был выдан собственным рабом. Сулла в награду за услугу даровал рабу свободу, но в наказание за предательство господина велел сбросить его со скалы (Плутарх. Сулла. 10.2; Ливии. Эпитома 77). Высланные консулами всадники захватили трибуна и обезглавили его. «Отрубленная голова Сульпиция, выставленная перед рострами напоказ, стала предвестием неминуемых проскрипций» (Беллей Патеркул. П. 19. 1). Если по смерти Тиберия Гракха много говорили о святотатственном убийстве плебейского трибуна, чья личность неприкосновенна, то теперь об этом речи не шло — ко многому уже привыкли…
Что же касается Мария, то его бегство может послужить отличным сюжетом для приключенческого романа или сказок «Тысячи и одной ночи».[828] Он добрался до своего имения Солония, а оттуда в Остию. Там он сел на корабль, приготовленный одним из его друзей, Нумерием, и вместе с пасынком Гранием вышел в море. Однако на море началось очень сильное волнение, и Мария стала мучить морская болезнь. Он сошел со спутниками на берег около Цирцей и проблуждал с ними до ночи в поисках пищи. По дороге Марий ободрял товарищей, говоря, что верит в свою судьбу — в молодости, живя в деревне, он подхватил полой плаща падающее орлиное гнездо с семью птенцами, а это, как предсказали гадатели, сулило ему семикратное обладание высшей властью. Другими словами, его ждет еще и седьмое консульство, а стало быть, все закончится хорошо.[829] На следующий день ему сообщили, что сюда скачут всадники, разыскивающие его. Беглецы поспешили к морю и увидели там два грузовых судна. Граний сумел доплыть до одного из них и отправился на остров Энарию. Удалось добраться до другого корабля и его отчиму, хотя двум рабам стоило немалых трудов удержать на поверхности воды грузного Мария.
