Геннадий Седов - Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века
Микуловский навещал ее ежедневно. Она привыкла к исходившему от него свежему запаху туалетной воды, шороху накрахмаленного халата, интонациям голоса. Заходя в палату, здоровался с соседками (их у нее было четверо, все лежачие), садился рядом, спрашивал: «Как спали?» Мерил температуру, давал выпить омерзительно горькую микстуру. Отворачивал веки, шарил холодным предметом по поверхности глаз, говорил:
«Глаза у вас — царица Савская бы позавидовала». Вновь принимался за свои вопросы: вспомните то, вспомните это.
Она отвечала — неохотно, вяло. «Кому все это нужно, — думала? — Знать, какого рода сны она видит, просыпается ли при этом? Не было ли у кого из родственников нервных заболеваний, падучей болезни? Какое все это имеет отношение к ее слепоте?»
В один из дней после процедур он задержался дольше обычного.
— Хочу высказаться начистоту, Каплан, — молвил непривычно сухо. — В лечебнице вы месяц с лишком, мы делаем все возможное, чтобы справиться с вашим недугом. Есть, однако, препятствие, которое мы не в силах преодолеть, которое, в конечном счете сведет на нет наши усилия. Это ваше отношение к болезни, Фанни. Отношение к самой себе. Никакая медицина не в состоянии помочь пациенту, не желающему собственного выздоровления. Смотрящему пассивно на все усилия врачей. Не верящему нам ни на грош…
Скрипнула табуретка, он встал.
— Тем более досадно, — продолжил, — что, по моим наблюдениям, слепота ваша излечима. Природа ее нервического свойства. Недуг у вас в голове. Лечение принесет успех, если вы встряхнетесь, сами будет желать себе выздоровления…
Подошел вплотную, взял за руку: пальцы энергичные, нервные.
— Станьте моим союзником! — произнес. — Отрешитесь от состояния подавленности, безволия. Вы же революционерка, черт побери!
На другое утро явился санитар. Сел на край койки, наголо остриг ее машинкой. Заглянувший следом Микуловский объяснил: подготовительный процесс завершен, подошло время для более глубокого вмешательства в корень недуга. Лечебница обзавелась недавно новейшим оборудованием для стимулирования нервных окончаний глаз. Ее случай именно из этой области офтальмологии: оживление механизма регулирования зрительным процессом полушариями головного мозга с помощью электрического тока. Переменного и постоянного.
— Не слишком сложно говорю? — осведомился.
— Нет, все понятно.
— Тогда с богом!
Повел ее за руку к дверям, потом по коридору, здоровался с кем-то на ходу. Они вошли в пахнущее лекарствами помещение, в котором разговаривали и смеялись какие-то люди, что-то монотонно жужжало, гудело, пощелкивало.
— По местам, по местам, господа? — прозвучал голос Микуловского. — Приступаем!
— Садитесь, Каплан, — усадили ее на мягкое сиденье. — Голову откинули на спинку. Хорошо…
Холодные пальцы наложили ей на лоб кожаную повязку с металлическими насечками, Микуловский произнес:
— Не волнуйтесь, Фаня, сейчас будет немного неприятно. Потерпите.
Под медленно теплевшими насечками что-то завибрировало, кожу головы начало покалывать — сильнее, сильнее… Усиливалось жужжание, виски пронизывал поток пульсирующих иголочек. Становилось жарко, по спине и подмышками стекал пот…
— Терпите? — спрашивал Микуловский. — Хорошо… Еще оборот на три деления, пожалуйста! — командовал.
В какой-то момент ей показалось: впереди вспыхнуло и пропало во мраке несколько искорок. Еще раз… еще…
Она вцепилась что есть силы в подлокотники.
— Полтора оборота прибавить! — слышался голос Микуловского.
Игольчатый поток изливался сквозь впадины глаз, буравил мозг. Выплыл из пространства, меняя конфигурацию молочноватого цвета предмет, похожий на прямоугольник окна, его заслонил силуэт, формой напоминавший человеческую фигуру…
— Я что-то вижу! — вырвалось у нее.
— Что именно, Фанни?
— Какой-то, не знаю…
— Ага! Присмотритесь получше!
— Окно, вроде. И человека…
— Ясно! А сейчас? Протяните руку! Туда, где видите человека!
Она подалась неуверенно в ту сторону, уперлась ладонью в мягкую ткань материи на чьем-то теле.
— Ура! — прозвучало над ухом. — Победа, господа! Она видит!
Архив Нерчинской каторги, 1907–1916 гг.:«ЧИТА ЗАБАЙКАЛЬСКОЙ ОБЛАСТИ, БОЛЬНИЦА ЧИТИНСКОЙ ГУБЕРНСКОЙ ТЮРЬМЫ, МАЯ 23 ДНЯ 1914 Г.
ГОСПОДИНУ ВРАЧУ АКАТУЕВСКОЙ ТЮРЬМЫ.
У Ф. Каплан мной констатирована слепота на истерической почве. В настоящее время у нее появляется зрение, хотя и в незначительных размерах. В течение всего лечения она подвергалась электризации(сначала постоянным, потом переменным током), впрыскиваниям стрихнина и пила йодистый калий. Это лечение желательно было бы продолжать, так как оно дало и дает несомненный успех.
Читинской тюремной больницы врач Микуловский».
«НАЧАЛЬНИК АКАТУЕВСКОЙ ТЮРЬМЫ, ИЮНЯ 13 ДНЯ 1914 ГОДА.
По распоряжению начальника Читинской тюрьмы Каплан Фейга возвращена для дальнейшего содержания во вверенную мне тюрьму.
За начальника тюрьмы капитан Рубайло».
По ту сторону ночи (продолжение)
Зою в живых, вернувшись, она не застала. Окликнула, когда ее привела в палату — старушечий чей-то голос ответил со знакомого места:
— Преставилась. Свезли на погост. Аккурат на Святую Троицу. Сердце, бают, остановилось…
Через неделю к пяти ее соседкам прибавилась шестая: Екатерина Адольфовна. Прокричала с порога:
— Фанечка, здравствуйте, это я! Снова вместе!
Села рядом на койку, прижалась:
— Я так рада! У вас, кажется, прогресс: зрение начало восстанавливаться?
— Самую малость. Вижу яркий свет, различаю силуэты… очень слабо. Вас сейчас вижу. Тень чуть-чуть колышется. Вроде кисеи…
— Ну, замечательно же! Вы уже не слепая, дело идет к улучшению. Рано нас списывать, поборемся еще!
У Измайлович, по ее словам, обнаружили малокровие.
— Слабость ужасная. Третьего дня потеряла сознание на прогулке, сильно ушиблась. Зато с разрешения начальства получаю ежедневно за свой счет фунт белого хлеба, бутылку молока и два яйца. Представляете! Вам, кстати, с вашим недугом тоже положено дополнительное питание. Давайте прямо сейчас сочиним бумагу. А, Фаня?
Написала от ее имени прошение в адрес врача Нерчинской каторги Рогачева, тот, в свою очередь, ходатайство начальнику Акачинской тюрьмы, последний выдал «добро». В углу документа, правда, начертал резолюцию, которую Александра Адольфовна зачитала ей со смехом:«Молоко и белый хлеб выдавать каждый день, а яйца не каждый. Все приобретать в счет себя, денег прося».
