Эрнст Юнгер - Семьдесят минуло: дневники. 1965–1970
После того как мы пересекли широкое, почти высохшее ложе фанго, горы отступили на задний план. Холмы и светлые утесы напоминают предгорье Кальяри.
Кальви, одна из твердынь Средиземного моря, возникла вдалеке точно так, как это изображается на старых гравюрах: на могучей каменной глыбе покоится цитадель; круглые башни защищают ведущие через каменную стену входы. Она возвышается куполом и фонарем собора. Улочки узкие, угловатые, жаркие; между булыжниками растет трава. Со стен подушками свисает бешеный огурец[341], плоды которого уже пожелтели.
Кальви считался неприступным, пока англичане при Нельсоне не захватили его в 1794 году. Его контур еще и сегодня создает впечатление обнаженной, выкристаллизовавшейся из горной породы мощи. Название совершенно очевидно восходит непосредственно к латинскому calvus, «лысый».
Место часто обстреливалось; здесь издревле сходились воюющие державы. Когда в середине прошлого столетия его посетил Грегоровиус, он обнаружил лишь «скопище черных и изрешеченных домов». То были еще следы осады англичанами, во время которой оказался пробитым даже купол собора.
Кажется, что город постоянно сохраняет некоторое количество выгоревших домов, поскольку и теперь улицы прерывались темными пробелами — на сей раз напоминанием не об английских корабельных орудиях, а о бомбардировках времен Второй мировой войны. Именно здесь де Голль снова ступил на французскую землю; об этом напоминает памятник. Он стоит на площади Христофора Колумба — Кальви принадлежит к десяти городам, считающих первооткрывателя своим сыном. Но даже если бы он и родился здесь, Генуя осталась бы его настоящей матерью, ибо Кальви, как чисто генуэзская колония, во всех распрях выступал на ее стороне. Это подразумевает semper fidelis[342] над воротами крепости. В качестве главного опорного пункта генуэзцев цитадель Кальви была противоположным полюсом цитадели в Корте, акрополя Корсики, в котором обосновался Паоли.
Позиция выбрана удачно; «Лысая гора» обеспечивает безопасность и предоставляет широкую панораму суши и моря. Оттуда можно было хорошо разглядеть на горизонте подплывающий мавританский, турецкий или английский флот. С высоты горы открывается вид до самой Каленцаны, тоже одного из местечек, где генуэзцы натолкнулись на ожесточенное сопротивление; корсиканские лесные ходоки измотали там несколько батальонов немецких вспомогательных войск.
В таком месте возникает вопрос: как вообще можно было сохранять господство? Для таких городов как Генуя, Пиза, Венеция наверняка только при помощи, с одной стороны, наемников, а с другой — местных приверженцев. Народ окруженной морем и гористой родины был бы непобедим без внутренних распрей. На них наталкиваешься опять и опять, какую бы главу корсиканской истории мы ни открыли. Эта вражда кланов отражается даже на всемирной истории. Показательным примером может служить то упорное преследование, которому подверг Наполеона Поццо ди Борго. Как кровный мститель на родном острове, так и здесь один корсиканец шел по следу другого по всей Европе.
Вот, пожалуй, неотъемлемая часть трагического порядка мира: вместе с героем рождается его противник. Повсюду, где первоначально из почвы вырастает героический элемент, как тень от света возникает тут же измена. «Где ваш Иуда?» — можно спросить любую из появляющихся великих фигур. На этих островах это видишь особенно явно, как на сцене, где нет возможности ускользнуть, нет никакого выхода. Здесь неумолимее и месть предателю. «Маттео Фальконе, корсиканец» убивает из пистолета собственного сына, мальчика Фортунато, потому что он за золотые часы выдал преследователям убежище одного раненого. Шамиссо описывает историю в балладе, чтение которой претило мне еще в школьные годы. Мериме разрабатывает тот же материал в новелле. Граббе, который сам имел склонность к резким сюжетам, говорит о шекспироманах: «То, что они ценят в Шекспире, это его пороки». Иногда чувствуешь искушение вообще увидеть отношение романтизма к истории именно в таком свете. Во всяком случае, в документах нет недостатка, от Гобино до Фрейлиграта; какие-то следы можно найти еще у Буркхарда.
* * *С изобретением пороха сокращается ценность таких стратегических мест с хорошим обзором. Поэтому они становятся, с одной стороны, абстрактнее, с другой — более титанически-заземленными и в этом отношении уподобляются грибам, когда их солидное тело поднимается на мицелии переплетенных ходов и редюитов. Сооружения с валами и башнями приобретают музейный характер. От их подземного мира, хорошо изученного мною в Лаоне[343], мы ничего здесь не сможем увидеть — кроме амбразур и железных ворот с запрещающими знаками, потому что форт, как, например, в Корте, еще занят.
В то время как форма и объем цитадели остались неизменными, нижний город значительно расширился. Этому увеличению, как увеличению большинства прибрежных населенных пунктов, способствовали в основном летние гости. Особой популярностью Кальви пользуется у англичан. Мы видели, как они проходили мимо на послеполуденную прогулку по пляжу, пока мы за столиком перед кафе с аппетитом поедали кассату[344].
— Они все никак не найдут глаз, который потерял здесь Нельсон, — так выразился месье Пьер. Я, впрочем, заметил у него одну черту, которую мне приходилось наблюдать и на других островах: он переходил на шепот, если в пределах слышимости оказывались иностранцы. На Сицилии, где это ставшее второй натурой недоверие, вероятно, развито наиболее ярко, можно увидеть крестьян, объясняющихся между собой исключительно мимикой и жестами пальцев.
С флагами и плакатами прошла толпа демонстрантов; они уже издалека возвестили о себе хоровым скандированием и трещотками. Это были корсиканцы, которые вовсе не собирались бастовать, а наоборот, призывали к протесту против забастовки, а именно забастовки летного персонала «Эр Франс», поскольку она грозила прервать воздушное сообщение с островом и вместе с ним подпитывающий приток туристов. Мы прочитали на плакатах и услышали от кричащих хором: «A bas le monopole français!»[345] Подразумевалась транспортная монополия. Если месье Пьер не рассказывал нам сказки, то эти трудности обычно повторяются ежегодно с началом сезона — и руку к этому прилагали владельцы отелей на Лазурном берегу.
Здесь протестовали простые люди, которые чувствовали исходящую для них угрозу, они понимали, что лов рыбы для них задержится из-за чужого противодействия. Картина снова показала, что забастовка изменяет свое значение в той мере, в какой рабочий характер прорывает и нивелирует старые порядки.
