Вадим Бойко - После казни
— Чем занимаются гефтлинги, находясь в карантине? — спросил Гиммлер.
— Их приучают к дисциплине, к порядку. Кроме того, мы прививаем им любовь к труду и вообще перевоспитываем. В этом отношении у наших кадров значительный опыт, — пояснил Гесс, улыбаясь. — Кроме того, во время карантина мы отсеиваем физически слабых, непригодных к интенсивному труду. Физически сильных вливаем в арбайтскоманды, а больных и немощных лечим. Селекцией занимается комиссия во главе с доктором Менгеле, а лечением — Молл. Карантинники получают половинную норму питания.
— Это правильно, — оживился Гиммлер. — А где Менгеле?
— Я здесь, господин рейхсфюрер! — отозвался один из идущих в хвосте свиты эсэсовцев и молодцевато подбежал к Гиммлеру.
О Менгеле я слышал очень много. Его боялись как огня. К моему удивлению, внешность этого «доктора» никак не вязалась с тем, что о нем рассказывали. В лагере он занимался «селекцией», попросту говоря — выбраковывал больных и немощных узников, как выбраковывают скот, и отсылал их в распоряжение Молла для «лечения», что означало уничтожение в газовых камерах и сожжение в крематориях. Менгеле проводил над живыми людьми свои изуверские опыты: стерилизовал женщин, девушек и даже девочек вплоть до младенцев женского пола, кастрировал мужчин и мальчиков, производил пересадку желез, спинного и черепного мозга, делал резекции здоровых желудков, трепанации черепов, вводил в кровь заразные бактерии и возбудителей эпидемий, испытывал на людях разные яды и новые, еще не проверенные препараты.
Зная от подпольщиков, чем занимался Менгеле, я ожидал увидеть чудовище, вампира. Он оказался высоким, стройным, еще молодым мужчиной с приятной внешностью. Перед ним бледнел даже щеголеватый Ауфмайер. Я не мог и подумать, что четыре месяца спустя мне предстоит ближе познакомиться с ним и во время очередной «селекции» он отправит меня «на лечение» к Моллу.
— Не кажется ли вам, — сказал Гиммлер, — что многие карантинные узники нуждаются в вашем пристальном внимании и лечении?
— Вполне с вами согласен, господин рейхсфюрер. Но лагерей много, контингент гефтлингов велик, а комиссия одна. У меня только три помощника: Клейн, Кениг и Тило. Мы и так работаем сверх пределов возможного.
— Здесь не обязательно быть врачом. Не умеете работать! Все четверо. Возьмите каждый себе в помощь по эсэсовскому офицеру и по писарю — вот уже четыре комиссии. В течение нескольких часов можно осмотреть десять тысяч узников. Вы меня поняли?
— Все понятно! — ответил Менгеле, не выказывая при этом никакого страха перед грозным рейхсфюрером. Более того, он смотрел на Гиммлера даже лукаво.
Гиммлер пошел дальше вдоль строя, туда, где на левом фланге стоял и я. В отличие от других узников на мне была новенькая, хорошо сшитая и подогнанная форма, а на ногах вместо деревянных гольцшугов кожаные ботинки. Это постарались Ганс и Антоныч. Как я уже говорил, внешний вид узника в немецких лагерях играл не последнюю роль. Именно поэтому Антоныч и Ганс позаботились о моем внешнем виде.
Через мгновение я почувствовал на себе колючий взгляд Гиммлера, а когда он заговорил, с первых же слов понял, что речь идет обо мне.
— Спросите этого русского, за что он попал в штрафники, — приказал Гиммлер офицеру, который стоял рядом и держал руку на расстегнутой кобуре пистолета.
По опыту я знал, что отрицать свою вину значило озлоблять фашистов, ставить под сомнение их право карать. Решаю играть роль наивного простачка, раскаявшегося в ошибках, совершенных по молодости и неопытности.
Тем временем переводчик повторил вопрос Гиммлера. Для меня было бы лучше делать вид, что я не понимаю по-немецки, тогда оставалось бы время для обдумывания ответов. Но, с другой стороны, знание языка могло вызвать и положительную реакцию.
— Благодарю вас, господин штурмбаннфюрер, не извольте утруждать себя, — сказал я переводчику и обратился к Гиммлеру:
— Господин рейхсфюрер, разрешите ответить на ваш вопрос?
Гиммлер удивленно шевельнул бровями:
— Ты меня знаешь?
— Вас знает вся Германия! — выпалил я.
— Гкм… — Гиммлеру не удалось сдержать улыбки. — А откуда ты знаешь немецкий?
— Изучал в лагерях.
— Похвально, похвально, — сказал Гиммлер, и его непроницаемое лицо несколько оживилось. — Ну а почему же ты попал в Освенцим?
— Бежал из Германии.
— Почему? Не захотел работать?
— Нет. Работал я хорошо, мастера были довольны моей работой, но меня плохо кормили, и я бежал, надеясь найти лучшее место.
По лагерным правилам начальству надлежало отвечать громко и четко.
Гиммлер и вся свита с любопытством слушали мои ответы, а наш блокфюрер Ауфмайер стоял бледный, как стена. Наверное, очень волновался, боясь, не сболтну ли я чего лишнего. Но я понимал, что попытка изобличить Ауфмайера закончится тем, что и меня, и всех свидетелей, а точнее две тысячи узников блока, Гиммлер прикажет расстрелять. Он не потерпит позора, который темным пятном упал бы на войска СС.
Эти мысли вихрем пронеслись в моей голове.
Справа от Гиммлера стоял генерал с отвратительным асимметричным лицом. Это был Кальтенбруннер. Рядом стоял Шелленберг. Слева от Гиммлера находился Рудольф Гесс, а возле него штандартенфюрер с лицом непорочной девы. К нему и обратился Гиммлер:
— Слышите, Эйхман, этот гефтлинг искал райский уголок и нашел его в Освенциме.
Свита дружно расхохоталась, а Эйхман с видом заговорщика почему-то подмигнул мне и сдержанно усмехнулся.
Гиммлер, дав волю смеху, снова вперил в меня взгляд своих колючих глаз.
— Ну и как, ты нашел то, что искал? Здесь лучше?
— Нет, но зато здесь порядок, — сказал я.
— Вот как! А в чем же заключается этот порядок?
— В высокой организованности, суровейшей дисциплине. Каждый гефтлинг знает свое место, никто не смеет нарушать приказов. Здесь подлинный немецкий порядок. Ну… и думать не нужно — начальство думает за тебя.
— Слышали, Гесс? Это комплименты в ваш адрес, — съехидничал Гиммлер. — Как видите, наши национал-социалистские идеи и немецкая система железной дисциплины и трудового воспитания дают свои плоды. Вообще я вижу, что на карантине у вас порядок. Гесс подобострастно поддакивал, члены свиты удовлетворенно кивали.
— Скорцени, вам не подойдет этот гефтлинг? — Гиммлер не то шутя, не то серьезно обратился к двухметровому верзиле в чине гауптштурмфюрера. У него было квадратное, сильно загорелое лицо, изуродованное шрамами.
Верзила презрительно сжал губы. Гиммлер не унимался:
— Имейте в виду, искренность — весьма ценная и редкая черта, которую мы еще не всегда умеем ценить.
