Яков Михайлик - Соколиная семья
Говорят, что человек даже спиной чувствует навис-Шую над ним опасность. Нечто подобное испытываю и я. Оглянувшись, увидел в хвосте аэрокобры фоккера.
Защитить себя - значит оставить товарищей в беде, оставить их на растерзание фашистам. Как потом жить? Каждый день будет мучить совесть. Нет, нет, только не предательство! Забыв о грозящей катастрофе, я настиг фокке-вульфов и с короткой дистанции сбил одного из них, уже стрелявшего по ильюшину. Второй трусливо отвернул. Штурмовик, избавленный от гибели, прибавил газ и стал догонять свою группу.
В тот момент, когда огненная струя моего оружия прошила самолет врага, аэрокобру встряхнуло. Мотор работал с перебоями. Но зато мой друг штурмовик жив. Илы пошли домой. У них очень малая высота. Это хорошо: фоккеры не поднырнут снизу. А сверху и сзади к ильюшиным не подойти: срежут воздушные стрелки...
- Тридцать третий, горишь, - услышал я незнакомый голос. Наверное, это летчик спасенного мною самолета. - Тридцать третий! Дружище...
Удар. Самолет кренится. Я едва успеваю застопорить привязные ремни, чтобы хоть немного защитить себя при соприкосновении с землей. Кобра клюет носом и валится на левое крыло. Почти полностью даю элероны в обратную сторону, но... Трах-тарарах! Переворот. Еще и еще кувыркаюсь. А потом оглушающая тишина. Я вишу на ремнях вниз головой. Глаза затекли кровью. Из-за спины показываются языки пламени. Если не выберусь - конец! Отсоединяюсь от ремней и опускаюсь, вернее, падаю на голову. Протираю глаза от крови, текущей с виска, рассеченного осколком снаряда. Пытаюсь выбраться из кабины, но не тут-то было! Дверца не открывается: видно, при ударе о землю получился сильный перекос. Выходит, сидеть мне, как в мышеловке, и ожидать, когда поджаришься. К черту! Дергаю красную аварийную ручку, которой обычно в воздухе сбрасывают дверцу, чтобы выброситься с парашютом. Дверца отошла всего на несколько сантиметров. Упираюсь спиной и ударяю ногами в дверцу.
Появилась надежда выбраться из горящей кабины. Но что же мешает? Ах, да, парашют! Расстегиваю лямки и вываливаюсь из кабины. Прочь, прочь от самолета! Едва успеваю отползти, как раздается взрыв. Все! Была аэрокобра, и нет ее...
Я осмотрелся. Поляна. Какой-то полуразрушенный сарай. Из траншеи выскочили несколько человек. Это были наши, советские солдаты. - Жив? - Жив...
- А фоккеры горят. Посмотрите, - указали они в сторону двух костров.
- Илы все целы?
- Ушли домой. Все в порядке.
На душе сразу стало легче.
По ходам сообщения солдаты провели меня к командиру полка, который находился в одном из блиндажей. Он поздоровался, поблагодарил за хорошую работу над позицией части, расспросил о воздушном бое, о самочувствии.
- Из какого полка? Я назвал.
- О! Керченцы, гвардейцы. Заслуженный полк.
Потом командир полка позвал врача, и мне оказали помощь.
- Домой спешишь? - спросил офицер.
Да, мне надо было спешить в полк, чтобы доложить о потере кобры, выяснить, куда девался Гагин, убедиться, что штурмовики возвратились домой без потерь.
- Хорошо, - сказал командир пехотинцев, - до полевой дороги тебя подбросят на мотоцикле, а там доедешь на попутном грузовике. Кстати, вот возьми письмо для своего начальства. Мы тут написали о твоем бое с немцами. Молодец!
В пути на аэродром я думал: Неужели Гагин, бросив ильюшиных, улетел? Неужели он так и доложил командованию, что Михайлик погиб при первом заходе штурмовиков на цель?
Поздно вечером, когда Евгений Петрович разбирал, при каких обстоятельствах меня сбили, я неожиданно появился среди однополчан - командиров, друзей и товарищей. Все обернулись в мою сторону. С полминуты была недоуменная тишина. Затем с шумом и радостным криком ребята бросились мне навстречу, обнимали, тискали, что-то говорили.
Только после подробного разговора о начале воздушного боя выяснилось, что над целью, когда я сообщил Гагину о противнике и попросил прикрыть, потом пошел в атаку и сразу же поджег ФВ-190, он, Гагин, оказывается, увидел горящий самолет и подумал, что сбили меня. Растерявшись, младший лейтенант упустил из вида штурмовиков своей группы и пристроился к другой группе илов, которая направлялась домой.
Прилетев на свой аэродром - мы базировались в местечке Бытень, - он доложил о случившемся так, как предполагал. В полку не было человека, который бы не укорил Гагина за его поступок. Но я понимал, что произошло это по неопытности и молодости, и простил своего ведомого, от которого было все отступились.
Георгий Исламович Цоцория осмотрел меня, удивленно покачал головой и, широко улыбаясь, сказал (уже в который раз!):
- Ну, старший лейтенант, тебе определенно везет. О таких людях говорят: в рубашке родился. Не раны, а царапины. Денька два-три погуляешь по земле, потом опять можешь подниматься в небо.
Отдыхая, я послушал радио, просмотрел газеты. Потом побрел в ремонтные мастерские, где специалисты восстанавливали для меня чью-то аэрокобру, подбитую в одном из воздушных боев. Вместе с другими работали техник звена Алексей Погодин и механик Юрий Терентьев. Как видно, дело подвигалось успешно: машина уже находилась на подъемниках с целью проверки шасси - хорошо ли убирается и выпускается.
- Помочь, Алексей Сергеевич? - спросил я техника звена.
- Вы лучше отдохните, товарищ старший лейтенант. Машина почти готова, скоро будете облетывать. Хороша! Дотянет до самого Берлина.
К нам подошел секретарь комсомольского бюро полка Иван Литвинюк.
- О чем речь да совет? - поинтересовался он.
- О самолете толкуем. Думаем сберечь его до победных залпов, - ответил я.
- О, инициатива! Подхватим, распространим, - улыбнулся Литвинюк. - Но сейчас по приказанию командира я пришел пригласить вас на охоту, куропаток погонять, а если попадутся, то и зайчишек.
- Я, правда, не охотник, но компанию могу составить.
Минут через тридцать мы отправились в поле. Вдалеке синел лесок.
- Недавно я бродил здесь с ружьишком, - сказал Иван.
- Убил?
- А как же!
- Ноги и время? Здесь небось ничего нет, всю живность война распугала.
- Ну, это вы зря.
Свернув в кустарник, тянувшийся вдоль лощины, мы заметили стаю куропаток. Я прицелился.
- Далековато, не попадете, - предупредил Литвинюк.
- Попаду. На спор с Ильей Чумбаревым в карманные часы с двадцати пяти метров угораздил. С тех пор Илюшка ходит без часов.
- Ну что же, стреляйте.
Я спустил курок. На снегу затрепыхалась куропатка. Выстрелил еще. И снова удачно.
- Теперь ты стреляй, комсомол.
Литвинюк прицелился. Раздался выстрел. Еще одна куропатка! Остальные разлетелись. Подобрав трофеи, мы пошли дальше.
