Франсуаза Жило - Моя жизнь с Пикассо
Именно это он и сделал. Вложил в нее все силовые линии, образующие пространство, и несколько концентрических, похожих на мишени кружков — испанские тарелки. В глубине смутно видны сова и горлица.
Закончив картину, Пабло оглядел ее и сказал:
- Теперь я вижу два возможных направления для этого полотна. Для начала мне нужно еще одно точно такое же. Ты сделаешь второй вариант его, и оттуда я начну работать дальше. Оно нужно мне завтра.
Я начала выражать недовольство спешкой, но он ответил:
- Ничего, ничего. Работай углем. Поскольку картина черно-белая, никаких, сложностей не возникнет.
Я сказала, что полотно для меня слишком велико, но и это его не смутило.
- Работай, как знаешь, — сказал он. — Разбей его на клетки и рисуй по клеткам; мне все едино. Но не отступай ни на миллиметр от оригинала. И копия нужна мне завтра к вечеру.
Я понимала, что в одиночку мне к назначенному сроку не справиться — полотно было больше восьми футов в длину и около шести в высоту — поэтому наутро позвонила племяннику Пабло Хавьеру Вилато, тоже художнику, и попросила помочь. Мы работали с полудня до восьми вечера, потом позвали Пабло. Он бросил взгляд на полотно, отступил назад и начал браниться.
- Я сказал тебе — точно такое же. А вверху в правом углу что-то нарушено.
Я была уверена, что мы все сделали в совершенстве. И сказала, что если что-то нарушено, то, видимо, подрамник не совсем прямоугольный. Пабло самодовольно усмехнулся.
- Ответ совсем в духе Франсуазы, допускаешь погрешность в рисунке, а потом валишь на подрамник. Смехотворно. Ну, давай измерим его.
Мы измерили. Противоположные стороны оказались не совсем параллельными. В верхнем правом углу недоставало дюйма с четвертью. Пабло бросился к телефону, позвонил в контору Кастелучо на Монпарнасе, откуда ему поставляли большую часть холстов, и выбранил служащих. Наутро мы сняли холст с подрамника, измерили его, выпрямили подрамник, потом снова натянули на него холст, сделав при этом поправку на дюйм с четвертью.
Время от времени Пабло поручал мне писать подобным образом копии; то есть, писать до определенного предела. Обычно все обстояло так же, как с «Кухней», он доводил один вариант до логического завершения, а когда картина бывала закончена начинал терзаться предположениями, что вышло бы, если б, так сказать, на развилке пошел другим путем. Дабы не делать все заново, он ставил мне задачу создать точную копию его картины на стадии развилки. Иногда я сперва делала набросок карандашом, потом проводила кистью силовые линии первой картины с цветовыми указаниями, чтобы предоставить ему отправную точку для нового варианта. Это давало ему возможность быстро достичь главного и работать дальше.
В ту зиму я сделала три или четыре таких работы. Большей частью то были мои портреты в линейной манере, завершающиеся округлой формой с зелеными волосами. Для Пабло мое сотрудничество явилось подтверждением справедливости одного из его излюбленных афоризмов: «Если я сообщу по телеграфу в Нью-Йорк параметры своей картины, ее сможет написать, как надо, любой маляр. Картина представляет собой символ — совсем как дорожный знак, обозначающий одностороннее движение по улице».
Вторая беременность протекала у меня во многих отношениях гораздо легче первой. Когда я носила Клода, мысль о будущем материнстве очень беспокоила меня и вызывала мучительную нервозность. Однако на сей раз я твердо вознамерилась родить второго ребенка, и акушерка, услугами которой я начала пользоваться всего за неделю до рождения Клода, наблюдала меня теперь с самого начала беременности. К тому же, во время первой беременности я почти никого из окружения Пабло близко не знала, но впоследствии заняла определенное место в его мире, и в результате все оказалось гораздо проще.
Однако физически я чувствовала себя слабее. Мы с Пабло всегда ложились спать очень поздно, и поскольку я усердно работала над своими картинами, а по утрам рано вставала из-за Клода, то очень переутомилась. Во время сна отдыхала недостаточно. Сыну было почти два года, и сидеть в коляске он не хотел. Иногда я водила его на помочах, но, как правило, выходя на улицу несла на руках, а это, пожалуй, сказывалось на мне не лучшим образом. Месяца за два до вторых родов врач сказал, что обеспокоен моим состоянием. Месяц спустя, когда я пришла к нему, он меня осмотрел и велел придти снова через три дня. На сей раз после осмотра он сказал, чтобы я ехала домой, собрала вещи и немедленно вернулась в клинику. Поскольку то был день открытия Всемирного конгресса сторонников мира в зале Плейель — девятнадцатое апреля сорок девятого года — и Пабло, как один из почетных его участников, был очень занят, я слабо запротестовала, но врач заверил меня, что это необходимо.
- Придется делать вам уколы для улучшения состояния, — сказал он.
Я сказала, что время сейчас особенно неподходящее, так как Пабло очень занят.
- Меня это не касается, — ответил врач. — Так нужно, поэтому давайте не тратить время на разговоры.
Я вернулась домой и передала Пабло слова врача. Спросила, не сможет ли Марсель отвезти меня в клинику. На лице Пабло отразилось недовольство.
- Марсель мне сегодня нужен, — ответил он. — Ты же знаешь, мне нужно на Конгресс. К тому же, я должен забрать по пути Поля Робсона.
Я сказала, что понимаю, для него это очень обременительно, но и для меня обременительно тоже.
- Ну что ж, — сказал он, — раз тебе нужна машина, придется искать другой выход. Почему не вызвать «скорую помощь»? Сидевший у стены Марсель поднял взгляд от своей газеты.
- Разве нельзя завезти ее в клинику по пути? — спросил он Пабло.
Они принялись обсуждать эту проблему с тщательностью, подобающей важной тактической задаче. В конце концов Пабло пожал плечами.
- Сперва отвезешь меня, — сказал он, — потом вернешься за ней. Я не хочу опаздывать.
Тремя днями раньше он очень переживал за меня; теперь, видимо, перенес свое беспокойство на Конгресс.
Я приехала в клинику около пяти часов. Врач заждался, потому что приехать я должна была к двум. К восьми часам в тот же вечер на свет появился ребенок — девочка. Пабло время от времени звонил с Конгресса, справлялся о моем состоянии.
Свое беспокойство о Конгрессе он утратил и вошел в роль будущего на взводе отца. Его знаменитая голубка была расклеена по всему Парижу на афишах, возвещающих об открытии Конгресса, и узнав, что родилась дочка, он решил, что ее нужно назвать Паломой[ 25 ]. Примчался в клинику, чтобы взглянуть на свою новую голубку. Нашел ее «хорошенькой», «красивой», «великолепной» и твердил все прочие слова, к которым прибегают взволнованные отцы. Очень извинялся за свою «занятость» днем.
