Юрий Безелянский - Улыбка Джоконды: Книга о художниках
Вот мы и в его «целой зале»… По мановению коротенькой руки Серова, который вдруг представился мне страшно похожим на Наполеона I, рабочие мигом поставили ящик в должное условию освещение, открыли крышку, и, как Венера из раковины, предстала – «Ида Рубинштейн»…
Мне показалось, что потолок нашего щелочного павильона обрушился на меня и придавил к земле… – пишет далее Репин, – я стоял с языком, прилипшим к гортани; кругом все задернулось мглой злокачественного «сирокко».
Наконец, овладев кое-как собою, я спросил; и сейчас же почувствовал, что спросил глупость, как идиот:
– А это чья работа? Антон, кто это…
– Да я же: портрет Иды Рубинштейн.
– Знаешь, – продолжал я, как во сне, – если бы я не видел сейчас тебя и не слышал ясно твоего голоса, я бы не поверил…»
Репин был ошеломлен.
«Какой скверный день… – записывает он далее. – Ах, поскорей бы уехать домой… Ничего уже мне не хотелось видеть, ни о чем не мог говорить… Все стоял передо мною этот слабый холст .большого художника.
Что это? Гальванизированный труп? Какой жесткий рисунок: сухой, безжизненный, неестественный, какая скверная линия спины до встречи с кушеткой: вытянутая рука, страдающая – совсем из другой оперы – голова!! И зачем я это видел!.. Что это с Серовым??? Да эти складки, вроде примитивного рисунка елочки декадентов… Матисса… Неужели и Серов желает подражать Матиссу?!»
Реалист чистой воды, Репин был в ужасе от декадентского портрета Серова, он просто не понял творческих поисков своего ученика. Как справедливо заметил в своей монографии Марк Копшицер, Серов сделал в картине средствами живописи то, что Ида Рубинштейн совершала на сцене своей игрой: слил воедино древность и модерн.
Современники Серова разделились на два лагеря. Одни (Репин, Суриков) выражали негодование, другие (Бенуа, Остроумов) отзывались восторженно. Художник и искусствовед Яремич посчитал портрет Иды Рубинштейн «классическим произведением русской живописи совершенно самобытного порядка».
Помимо этого портрета, Серов создал прекрасные образцы стиля модерн – «Похищение Европы», «Одиссей и Навзикая». Новая пластичность этих его работ завораживала зрителей. Однако сам художник никогда не переоценивал свое творчество, был чужд самолюбования. Он говорил: «Есть такой табак – «выше среднего». Вот я такой табак, не больше».
Не согласимся с такой оценкой: серовский «табак» высочайшего качества!..
В ноябре 1910 года Серов по приглашению богатого заказчика Цетлина попадает на французский курорт в Биарриц, где ему предоставили «комфорт до отупения». «Видишь, куда меня моя абсолютная свобода заносит, – сообщает он Лелюше. – Впрочем, это весьма просто – на всех частях света живут дураки, которым нужны, изволите видеть, портреты. А мне ganz Wurst – в Москве ли, Биаррице, в Риме».
То есть Серов выразил пушкинскую мысль: «…можно рукопись продать». То бишь картины.
Последний год жизни Серова – 1911-й – начался с разрыва с Шаляпиным. Великий артист в театре во время пения «Боже, царя храни» верноподданнически встал на колени перед ложей Николая II и этим поступком отвратил Серова от себя. Тот на колени никогда не становился.
В январе 1911 года художник закончил эскиз занавеса к балету «Шехеразада», над которым работал долго и серьезно (изучал во всех европейских музеях персидское искусство, заставлял дочь во время его работы играть «Шехеразаду» Римского-Корсакова). И вот занавес готов, это даже не занавес, а настоящая персидская многоцветная фреска.
После окончания спектаклей занавес должен был вернуться к Серову и стать его собственностью, но Серов умер, а Дягилев и не подумал отдать бесценное творение в семью художника. Более того, серовский занавес стал одной из причин ссоры двух друзей, двух художников – Бенуа и Бакста, которые спорили из-за идеи создания балета: кому эта идея пришла в голову первому? Арбитром в споре был Серов, но разногласия он не разрешил, и все кончилось безобразной сценой и размолвкой. А тем временем серовский занавес (вкупе с балетом, разумеется) имел грандиозный успех в Лондоне. Лондон стал последним заграничным городом, в котором останавливался Серов. Он побывал в музее Хогарта, ездил верхом в Гайд-парке (напомним, лошади – первая любовь Валентина Серова).
В Россию он вернулся очень утомленным, и его стали обуревать мысли о смерти, а тут еще зеленый попугайчик случайно залетел в окно дачи – плохая примета…
Мелкие неприятности, как назло, шли косяком: не любимая Серовым Матильда Кшесинская заявила в прессе, что собирается танцевать в дягилевской антрепризе, а балеты Дягилева Серов считал своими. Что еще? Гнойное воспаление зуба. И таких неприятностей набиралось много. Во время игры в городки прихватило сердце, ну и т. д.
Отражением гнетущего состояния духа у Серова явились его наброски к картине о Бетховене, темные и мрачные, как рембрандтовские офорты. При всем плохом самочувствии в свой последний год Серов сделал немало: написал блистательный портрет княгини Орловой, картину «Петр I и Монплезир», рисунки к басням Крылова.
22 ноября (5 декабря) 1911 года за Серовым пришла смерть, которая задолго до этого грозила ему своей костлявой рукой. Вот как описывает события того скорбного дня дочь художника:
«Утром ему, как всегда, няня привела в спальню Наташу, младшую сестру, которой было тогда три года. Он любил с ней возиться. Она кувыркалась на кровати, взобралась ему на ноги, прыгала, смеялась.
Но надо было вставать, ехать писать портрет княгини Щербатовой. Папа попросил няню увести Наташу. Они ушли.
Папа нагнулся, чтобы взять туфлю, вскрикнул и откинулся на кровать… Папа лежал на кровати, вытянувшись на спине, глаза были раскрыты, выражали испуг, грудь не дышала. Мама давала нюхать нашатырный спирт; я стала растирать ноги, и мне казалось, что они каменеют под моими руками.
Брат послал за доктором Трояновским, другом нашей семьи. Иван Иванович сел на кровать и приставил трубку к сердцу. «Все кончено», – сказал он и, весь согнувшись, подошел к маме.
День был солнечный, необыкновенно яркий, из окон гостиной был виден Архивный сад с пирамидальними тополями, белыми от инея. На углу стоял, как всегда, извозчик, шли люди – взрослые, дети, шли мимо дома, занятые своими делами и мыслями. Я смотрела в окно и не могла поверить случившемуся.
Как, неужели так быстро и так просто может кончиться жизнь?..»
За 14 лет до кончины Серова поэт Федор Сологуб писал:
Живы дети, только дети, –
Мы мертвы, давно мертвы.
Смерть шатается на свете
И махает,
словно плетью,
Уплетенной туго сетью
Возле каждой головы.
Хоть и даст она отсрочку –
Год, неделю или ночь,
Но поставит все же точку
И укатит в черной тачке,
Сотрясая в дикой скачке,
Из земного мира прочь.
Торопись дышать сильнее,
Жди – придет и твой черед.
Задыхайся, цепенея,
Леденея перед нею.
Срок придет – подставишь шею, –
Ночь, неделя или год.
Но вернемся к воспоминаниям дочери: «День похорон. Весь кабинет и гостиная заставлены венками. Венков из живых цветов такое множество, что их ставили в кабинете один на другой до самого потолка. Комната была как бы в густой, душистой раме. На мольберте – эскиз углем – «Диана и Актеон». На столе – стакан с водой, чуть розоватой, с акварельной кистью в нем. Кругом – листки с рисунками, акварели, альбомчики.
