Юрий Безелянский - Улыбка Джоконды: Книга о художниках
Ему вообще было чуждо накопительство. Дочь Серова вспоминает, как однажды Шаляпин и Коровин пригласили отца в ресторан «Метрополь»:
«Шаляпин и Коровин завтракали и, выпивая, полушутя, полусерьезно, рассуждали о том, куда лучше, в какой банк перевести за границу деньги.
– А я, – сказал папа, – уже перевел.
– Как, куда?!
– Прожил».
Да, это был стиль Серова: все тратить, не задумываясь о будущем. Хотя нет, задумываться-то он задумывался и часто, более того, боялся за свою многочисленную семью в том случае, если умрет, но… ничего не мог с собой поделать и продолжал бездумно «переводить» деньги. В нем начисто отсутствовала хозяйственная, расчетливая жилка. В то время когда его друзья Константин Коровин, Федор Шаляпин, Илья Остроухов могли покупать драгоценности, предметы роскоши, картины старых мастеров и дома, в семье Серова даже ремонт старой квартиры становился проблемой: «Лелюшка, дорогая. Зачем ты волнуешься по поводу ремонта и трат – это всегда так бывает. Главное, береги свое здоровье и детей, вот и все: остальное пустяки – деньги дело наживное…»
Что беспокоиться по пустякам? Главное – работа. Этот стиль жизни чувствовался во всей квартире Серова. Никакой роскоши. Чистота и аккуратность. Даже в кабинете Серова никаких разбросанных палитр, декоративных тканей, пустых тюбиков из-под красок, старых кистей. Только то, что нужно для работы, и все в строжайшем порядке. Ничего от богемы. Ничего от преуспевающего художника-дельца.
В ноябре 1903 года Серова чудом спасли от прободной язвы желудка. Весной следующего года он с женой отправился в Италию. Там, как всегда за границей, работал мало, больше смотрел. И оттачивал свой художественный вкус.
А потом грянула революция 1905 года. Интеллигенция, и художники в частности, по-разному отнеслась к грозным событиям. Друг Серова Александр Бенуа отстранился от бури, ибо посчитал, что «нельзя класть жизнь художника на такой недостойный вздор, как политика». Бенуа весь ушел в свой любимый XVII век и признавался, что «за деревьями, бронзами и вазами Версаля я как-то перестал видеть наши улицы, городовых, мясников и хулиганов».
А что Серов? Он идет за гробом убитого Николая Баумана. Активно сотрудничает в журнале «Жупел», рисует едкие карикатуры «Виды на урожай 1906 года» (на голой стерне лишь пирамидки винтовок, и кругом ни души), «После усмирения» – карикатуру на Николая II, которого считал ответственным за социальный взрыв в России.
Но политика политикой, а живопись живописью, и Серов продолжает свою серию портретов знаменитых людей: Мария Ермолова, Гликерия Федотова, Федор Шаляпин, Максим Горький, Константин Бальмонт, Леонид Андреев, Михаил Врубель…
«Очень соскучилась по Вас, – пишет художнику артистка Малого театра Гликерия Федотова. – Так мы хорошо проводили с Вами время и вдруг расстались. Неужто навсегда? Доставьте же мне удовольствие снова повидать Вас и послушать Ваши тихие речи. Очень хочется также узнать, каких красавцев и красавиц Вы теперь пишете…»
Описывать портреты словами – безнадежное, почти бессмысленное дело, и пусть этим занимаются искусствоведы. Я, как рядовой любитель живописи, выделю лишь один портрет: первой красавицы Москвы того времени Генриетты Гиршман, жены крупного московского фабриканта. Портрет этот дивно хорош и, по всей вероятности, нравился (а соответственно и сама Гиршман) Серову в такой степени, что он поместил свой портрет в углу портрета Генриетты Леопольдовны, словно бы для того, чтобы навеки любоваться ее красотой. Написал свое лицо и полотно на мольберте отраженными в зеркале туалетного столика.
Интересно, что три года спустя портрет Генриетты Гиршман писал Константин Сомов, и там она тоже потрясающе красива, но смотрится все же иначе, чем у Серова, и в этом отразились два разных подхода художников к одной и той же модели. Серов смотрит на модель глазами живописца – как бы издали и весьма отстраненно, как смотрят, к примеру, на красивые греческие статуи, – любуясь, но не волнуясь. У Сомова взгляд иной – это взгляд мужчины, который в женской красоте прежде выделяет ее составные части: плоть и женственность. У Сомова и у изображенной им модели одинаковое состояние любовного вожделения, чего совершенно нет на полотне Серова.
Портреты следуют за портретами, и в этой гонке Серов начинает надрываться. Чем восстанавливает силы художник, и русский человек в частности? Ответ однозначен: алкоголем. Не избежал этого пагубного пристрастия и Серов, хотя об этом советские искусствоведы предпочитали умалчивать: ну как же, это разрушает образ художника. Раз классик – значит, без пороков и изъянов. Но что было, то было. И частенько Серов писал портреты ради сиюминутного заработка, только спрашивая у тех, кто ему подсовывал типаж для картины: «А не рожа ли?»
Изнурительная работа, нервы и, как следствие, экзема, которая долгие годы мучила Серова.
В 1910 году он рисует на себя шарж под названием «Скучный Серов»: осунувшаяся фигура, подогнутые колени, мешковато сидящий костюм, надвинутая на лицо панама, сигара во рту и сердитое выражение лица. Таким примерно предстает Серов в России. Но за границей, особенно в Италии, он преображается. Там, где, как сказал некогда Некрасов, «до нас нужды, над нами прав ни у кого», – там он почти всегда пребывал в веселом и радужном настроении. «А приятно утром купить хорошую, свежую, душистую розу и с ней ехать на извозчике в Ватикан, что ли, или на Фарнезину», – пишет Серов жене на родину.
Конечно, хорошо в Риме, но неплохо и в Париже. Именно в Париже, в театре «Chatelet», в балетном спектакле «Шехерезада» увидел Серов Иду Рубинштейн и мгновенно загорелся написать ее портрет.
– Не каждый день бывают такие находки. Ведь этакое создание… Ну что перед ней все наши барышни? Да и глядит-то она куда? – в Египет!.. Монументальность есть в каждом ее движении – просто оживший архаический барельеф! – говорил художник с несвойственным ему воодушевлением.
«Архаический барельеф» Серов перенес на портрет, и он начал жить своей самостоятельной жизнью. В мае 1911 года картина была выставлена в русском павильоне Всемирной выставки в Риме. Весьма любопытно, какое впечатление произвела она на Репина. Вот как вспоминает об этом Илья Ефимович:
«…Изящный, оригинальный, с самодовлеющей властью в походке, Серов был в хорошем настроении, и я был особенно рад ему и любовался им.
Он был одет с иголочки: серый редингот и прочее все одного серо-дымчатого цвета; платье сидело на нем великолепно; роза в зубах так шла к его белокурым волосам и приятно розовому цвету лица.
Вот мы и в его «целой зале»… По мановению коротенькой руки Серова, который вдруг представился мне страшно похожим на Наполеона I, рабочие мигом поставили ящик в должное условию освещение, открыли крышку, и, как Венера из раковины, предстала – «Ида Рубинштейн»…
