Григорий Коновалов - Былинка в поле
Б канаве застряла телега с кирпичом, быки не в силах вытащить. А здоровая баба Райка Хомякова сидела верхом на быке дяди Ермолая, пела, потешая подруг:
Сидит дрема, сама дремит...
Увидев Автонома, она придала своему красивому лицу зверское выражение и начала тыкать палкой в сбитую до крови ярмом шею быка.
Помутилось в глазах Автонома от гнева и жалости.
Наотмашь врезал хворостиной Райку по широкому заду.
- Выгоним к чертовой матери из колхоза! - ругался Автоном. Вдогонку ему летела распропащая ругань:
- Доберемся до тебя, последыш вражеский!
Отошел Автоном от Райки, увидал - кружится какойто нерасторопный перед чалым мерином, подходит к нему, держа перед собой на вытянутых руках узду. Конь, прижав уши, поворачивался задом.
- Стой, сволочь кулацкая! - орал на коня Степан Лежачий, взопревший от кружения.
Автоном вырвал из его рук узду и, присвистывая призывно вытянутыми в трубку, треснувшими на ветру губами, подошел к чалому, рука его коршуном вцепилась в гриву, другая сжала своевольно раздувающийся храп.
Взнуздал, похлопал по шее.
- Седлай, Степан Авдеич, джигит раскоряченный... - сказал грустно.
Но и в седловке не кумекал Степан. С едким чувством неприязни, горечи Антоном оседлал коня и едва сдержал себя, чтобы не вывернуть Степкину ногу, когда подсаживал его, подставив руку, как стремянный под ногу великому воеводе.
Степка дернулся в седле, натянул поводья, зарысил в гору, срамно вихляя тощим задом, - ни дать ни взять как собака на заборе.
Зашлось у Автонома сердце с горя и боли, и ушел оа в кусты на берегу, повалился грудью на землю. Купаться не хотелось.
"Да разве с этими негодяями получится артель? Будь бык своим, черта бы с два стала ты, лахудра, издеваться над животным. Он тебя кормит, заразу, а ты что делаешь?
Господи, тоска-то какая! Батюшки, куда бы метнуться?"
Но всем сердцем он был привязан к этому раздолью степному с увалами, западинами, с выступающим железным камнем горами, к этим травам и небу.
За ветлами услыхал голоса Острецова и Фнены, притих, насторожился.
- По делу я к тебе, Фиена Карповна.
- Что за дело у тебя ко вдове, аль молодых мало?
- Когда последний раз виделась ты с кузнецом Калгановым?
- Ты что, пареной тыквы объелся? Не знаю я никакого кузнеца!
- Я не допрашиваю. Не знаешь, дело с концом. Вот так и отвечай любому допрощику. Ты баба свободная, вольная птица, можешь на свиданку ходить с кем захочется. Кузнеца только не увидишь - рассчитался, ушел куда-то. Это он, стервец, бил меня вон у того моста. Я еще давно учуял неладное, когда дядя Кузьма с похоронной пришел в сельсовет.
- Да за что же ему бить тебя, Захар Осипович?
- А черт его знает, за что! Мешаю, наверно! А может, за ту бекешу, какую подарила ты мне?
- Ну, Захарушка, если бросишь свою с дымчатыми глазами, а меня, бедную, покинутую, не забудешь, открою, кто помял тебе ребры. Бери меня. Все равно Люся уйдет.
Разве ты не замечал, как она норовит попасться на глаза Тимофею?
- Ох, и дьявол ты, Фиена. Вот знаю, что врешь, а начинаю верить тебе. Не насчет Тимки, тут меня никто не собьет с позиции.
- По сердцу ты мне, Захар, не могу скрывать твоего обидчика: Автоном, вот кто! - Фиена сорвала лопушок, надела его на голову Захара. - Чем-то ты ему насолил.
- Пока молчи... Займемся Автопомом серьезно...
Автоном вернулся домой враз осунувшийся. Пересчитал сурчат, облепивших корыто с молоком.
- А где же двадцатый? - спросил Фпену.
- А мне почем знать? - огрызнулась она, кладя творог под гнет. - Ты бы еще волков натаскал во двор. Мало птпцы всякой развел?
В котле плавал раздувшийся сурок, с бока его полянкой отливало молоко.
Автоном изругал Фиепу, побежал к Марьке, взблескивая наясненными о траву сапогами.
Марька выпрямилась у плетня, в упор глядя на мужа.
- Чего ты полоумеешь? Срамник.
Автоном рубанул хворостиной по подолу жены.
Тут-то Кузьма и решил дать укорот сыну. Перегнувшись через плетень, он гибкой ветлиной хлестнул по лопаткам. Автоном крутанулся, опрокинул ногой котел с молоком. Нырнул в темный амбар, громыхнул задвижкой.
Автоном отсиживался в амбаре. Лишь ночью скрипнул дверью, вышел, покашливая. Накрапывал дождь, в душной тьме пахло землей. Застучали, хлопая, ставни и дверп, завозились коровы, сгуртовались испуганные овцы на открытом скотнике, и был слышен хруст овечьих ног в коленях. Ветер смахнул с нашеста молодых курочек, заламывая крылья.
И когда вспыхнуло повыше над двором и белым огнем упал на ветлу грозовой косей крест, Автоном увидел: от калитки в толстых, как вожжи, струях дождя шли по лужам к сеням председатель артели Отчев и Острецов.
"За Власа... За Захара?" - подумал Автоном.
Выждал, пока они войдут в дом, бросился на зады в подсолнухи, потом через речку на мельницу.
Бывший поп Яков не привечал и не гнал.
- Мне что? Грейся. Я тебя не видел.
Яков сел рядом с ним на мешки с зерном, утпхомирпзая гулкий голос своп, спросил: может, выпьем? Есть бутылка за мешками.
- Одному скушно, а выпить охота. Бона гроза-то какая поигрывает.
- Я не пью.
- Похвально. - Яков выпил, кряхтя, спрятал бутылку за мешки.
Вспышки молнии освещали полуоткрытые двери, морщинистое лицо Якова с зажмуренными глазами.
- Не печалься, что новая жизнь пока не ладится, - говорил Яков. Найдет себе свое русло река народная, не заболотится, в песок не уйдет. Мы, возможно, не доживем.
Да ведь и Моисей, ведший свой суеверный, изменчивый, в своих приверженностях народ, сам-то так и не увидел земли обетованной. Такова судьба всех вождей и пророков - подвигнуть на подвиг, а самим сгореть в пути. Да, Автоном Кузьмич, пришли народы в движение...
Автоном молчал с вызовом и презрением. Он презирал своих бывших друзей, себя за то, что нашел приют у попа-расстриги.
- Работаешь ты, Автоном, горячо, умело. Да разве работой только красен человек? Бык посильнее, поболее тянет, но ведь он лишь суть животная. Не серчай, Автоном, думается мне, надоел ты народу дикостью своей. Не кипятись, выслушай. Книжки читаешь, головой повыше всех стоишь, но потому-то особенно колет людям глаза твоя дикость. Был бы ты глуп и темен, не так бы возмущала людей твоя ужасная жестокость.
Яков утром ушел в село, обещав разузнать кое-что.
Автоном ждал его в кустах за мельницей. И когда появился Яков в своей кепке, в задубевшей от мучной пыли рубахе, спросил:
- Из-за Марьки?
Яков промолчал. Принес из дома каши, накормил Автонома.
- Марька что? Несчастный она человек. Оказывается, жестокосердость твоя безобразнее, чем я думал. Ну, что Острецова бил? Иди, сдавайся властям, пока не напутал вокруг себя новых петель. Хуже будет, если не объявишься.
