Леонид Владимиров - Россия без прикрас и умолчаний
И вот там, в дружеской и нетрезвой атмосфере журналистского бара, сбрасываются по вечерам все личины. В первой стадии опьянения мои коллеги начинают критиковать свое редакционное начальство, потом постепенно переходят к проклятиям по адресу режима в стране, а заключительная стадия, когда человек уже сильно пьян, – это всегда самооценка, как правило уничтожающая.
Я знаю международного обозревателя крупной газеты, который имеет обыкновение комментировать по вечерам в Доме журналиста то, что он написал днем. Это своеобразный комментарий, чудовищно циничный и всегда интересный. Столики в Доме журналиста поставлены тесно, и этот человек, независимо от стадии опьянения, никогда не повышает голоса. Да, собственно, ему и не нужно повышать: он разговаривает сам с собою, а партнер по выпивке важен ему лишь в том смысле, чтобы он не был информатором КГБ.
— Сегодня со страшной силой разделал америкашек, – говорил мне международник. – Пригвоздил их к позорному столбу за эскалацию во Вьетнаме. Триста строк, на это места не жалеют. Идиоты они там в Вашингтоне. Гнилые гуманисты в белых перчатках. Хотят остановить коммунизм, кретины. Его не останавливать, его давить надо. Не понимают. Ни хрена не понимают! Был у них единственный мужик, который разбирался в шакальей психологии всех этих сталиных, хрущевых, мао и дядюшек хо[11]. Мистер Джон Фостер Даллес, царство ему небесное. Этот знал, что с коммунистами можно разговаривать приятно и вежливо – если держать пистолет у их виска. Вот тогда они и тихие и мирные – вообще шелковые, а любой другой способ не годится, все равно укусят. Шакалы они шакалы и есть, никаких оттенков между наглостью и трусостью. Я-то помню, как они боялись Даллеса – там, в самых верхах. Прямо тряслись перед ним, только старались вида не показывать. Глотнем?
Мы «глотали» залпом по рюмке коньяку.
— После Даллеса один-единственный раз поговорил с ними Кеннеди как следует, это когда с Кубой. И они сразу в кусты, хвост поджавши. Вроде бы ясно, как с ними надо, – так нет, опять мягенько, опять заигрывают, ах вы, дорогие коммунистики, давайте договоримся. Ну, а мы, конечно, гав-гав! Это я сегодня гав-гав. Позор американским варварам. Гаг-гав из подворотни! Пусть господа в Пентагоне не думают, что наше терпение беспредельно. Ух ты, страсти какие! А у самих полные штаны. Нет, американцы – жуткие идиоты. Вот я читаю этих олсопов, липпманов да пирсонов – и ни один из этих мудрецов прямо не скажет: плюньте на советских и делайте свое дело во Вьетнаме. Русские ни в жисть пальцем вас не тронут. Боятся вусмерть. И китайцы не тронут. А будут сильно орать – огрызнитесь как следует, спокойно, по-даллесовски, так и утихнут. Сами мира попросят. Эх, глупо устроена жизнь. Мы не можем писать, что думаем, – но ведь и они не могут. Боятся своих же леваков. Я там был, я знаю.
Выпивалась еще рюмка. Приходила следующая стадия.
— А вообще, какие мы с тобой гнусные твари. Не обижаешься? Правильно. Про себя я точно знаю, что тварь. Гнусная. Э, да и ты не лучше. Ты о достижениях передовой советской науки, я о советской миролюбивой политике. И за это нам дают здесь посидеть и покурить «Винстон». Или прокатиться в Париж, ужаснуться буржуазному разложению. Выпьем!
Помню еще такой вечерний его комментарий.
— Ты знаешь, что такое «центральная Германия»? Не знаешь? Почитай завтра мои писания. Я там шарахнул по этим наглым боннским реваншистам за то, что они называют ГДР «центральной Германией». Понимаешь, намекают, что восточная Германия – это уже за Одером и Нейссе. У, агрессоры. Писал и думал: а что, если бы, не дай Бог, Гитлер выиграл войну? Нет, он был из гадов гад, я против него дрался, это я просто для примера – вот что было бы? Ну, загнали бы нас с тобой за Урал, в Европейской России устроили бы марионеточный «национал-социалистический Российский рейх», а Украину с Белоруссией и Прибалтику он бы просто оттяпал себе. Как бы мы этот Российский рейх называли? Ясное дело, «Центральная Россия» – чтобы дать попять, где Западная Россия находится.
Мы помолчали, выпили, а потом он заговорил как будто о другом:
— Месяц назад был я в Польше. Заехал во Вроцлав, это бывший Бреслау. Интересная штука: единственное место в лагере мира и социализма, где легко найти квартиру. Не едут туда поляки, не хотят, понимаешь, возвращаться на исконные польские земли. И зарплата там по особому закону выше, и льготы всякие, а вот едут туго. Глупые какие-то поляки. Нам бы, говорят, Львов и Брест-Литовский – это, говорят, действительно, Польша, а Вроцлав – нет, не надо. Занятно, а? Но это еще что: мой коллега из Берлина недавно приезжал, ихний гедеэровский комментатор. Хочу, говорит, с вами посоветоваться, у нас, говорит, есть некоторые пропагандные трудности с восточной границей. Я, говорит, имею доводы, что и Бреслау, и Лигниц, и Ландсберг, и Данциг и даже Штеттин когда-то были польскими, это как-то еще можно объяснить. Но, говорит, какие доводы вы порекомендуете насчет Кенигсберга, Инстербурга, Тильзита и вообще Восточной Пруссии? Нам, мол, трудно объяснить гражданам ГДР, почему они принадлежат России, если СССР выступает за принцип исконного владения и национальной принадлежности, Я на него поглядел так внимательно – что, думаю, издевается, собака, или искренний дурак? Смотрит, понимаешь, преданно, карандашик приготовил, ждет, что я ему объясню, как ловчее врать. Я ему так сухо говорю, что, мол, что, товарищ, результат гитлеровской агрессии, а за текущими разъяснениями обратитесь в агитпроп. Записывает! Записывает и спрашивает деловито: в какой, мол, агитпроп лучше, в советский или в гедеэровский? Насилу от него отвязался, чуть матом не послал, ей-Богу...
Повторяю, этот журналист всегда говорил тихо, но и, тем не менее, постоянно оглядывался вокруг: не может ли кто-нибудь с соседнего столика поймать хоть словечко из его страшных высказываний. Именно страшных, ибо подобные вещи не говорятся в СССР даже в семейном кругу. Это была какая-то странная реакция мозга, переполненного дикой смесью правды и лжи. Человек находил мрачное удовольствие, какой-то свой выход в том, чтобы высказывать точку зрения, полярно противоположную официальной. И при этом смертельно рисковать.
Я далеко не всегда разделял его пьяные мысли, порой они казались мне чересчур крайними, порожденными озлоблением. Но факт тот, что в такие минуты он бывал искренен. Есть точная русская поговорка: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке».
В остальном этот журналист не был исключением: то, что говорится вечерами в Доме журналиста, всегда более или менее противоположно написанному в газетах и журналах. Не следует, по-моему, переоценивать подобную форму протеста – да и протест ли это, скорее просто неверие, в лучшем случае фрондирование, не опасное для режима. Однако мои коллеги в России способны не только на это.
