Евгений Водолазкин - Дом и остров, или Инструмент языка (сборник)
И все-таки: если б Вы были иностранным ученым, решившим расширить диапазон, и у Вас возникли амбиции за пределами научной сферы, Вы либо писали бы, как Эко, исторические детективы, либо, как Стивен Фрай, вели бы научпоппрограмму на ТВ про то, почему фамилия Гребенщиков означает то, а Черномырдин — се. Почему вместо этих очевидных стратегий Вы садитесь и пишете классический русский роман?
Применительно к русским писателям исследователи часто говорят о стратегиях «учителя нации», «властителя дум» — Вы к этому клоните? По ряду причин в нашей традиции это благодарная роль. Но на нее я как раз и не посягал. Знаете, я ведь пытался писать внутренне смиренно. И герой мой смиренный — он никого не пытается учить. Он настолько виноват перед Богом, перед своей возлюбленной, перед миром — что думает: спасти бы хоть то небольшое, что ему как человеку было дано и что он потерял. И здесь я схожусь со своим героем: у меня нет права на учительство — ни духовного, ни морального, ни тем более литературного, — потому что не дело литературы учить. Описывая то, что делает или думает мой герой, я лишь хочу сказать, что есть и такой способ отношения к действительности.
Поговорим о повествователе романа. Он мне кажется довольно необычным.
Да, мой повествователь имеет два лица — средневековое и современное. И два сознания, соответственно. Мне нужно было добиться того, чтобы происходящее, с одной стороны, было погружено в Древнюю Русь, а с другой — в современность. И чтобы никаких швов. Такая «плавающая» позиция повествователя — вещь для литературы редкая, но в данном случае была необходима именно она.
В «Лавре» материализована такая невещественная энергия, как сила духа. Она связывает человека пятнадцатого и двадцать первого столетий, она же разрушает и понятие времени — так?
Ну да, мы смотрим на человека во времени и видим человека вне времени. Вне времени и пространства. Мне рассказывали, что этот эффект «Лавра» одна питерская студентка замечательно охарактеризовала словом «хронотоплес». «Лавр» — попытка упразднить время и пространство, точнее — показать, что всё достигается работой духа, если понимать свое время как часть вечности. Средневековый человек жил в вечности. Его жизнь была длиннее за счет того, что она была разомкнута, не было времени, не было и часов в нашем понимании. Время определяли по солнцу. И с пространством было иначе, чем сейчас. Дойти до Иерусалима было подвигом — настоящим, без кавычек. Но при этом люди понимали, что двигаться в пространстве не обязательно. И то, чего они хотят достичь за морем, вполне можно обрести и здесь. Вообще в Средневековье время не переоценивалось: в отсутствие идеи прогресса с его течением не связывали особых надежд. Исходили из того, что люди лучше не становятся, поскольку технический прогресс не приводит к улучшению духа и мысли. В определенном смысле личная история человека казалась важнее истории человечества: народы не совершенствуются, совершенствуются люди.
Почему в «Лавре» в поисках «своего» героя Вам пришлось уходить так далеко, на несколько веков назад — потому, что привлекает этот исторический период, или потому, что в современности таких героев уже нет?
Мой уход в прошлое связан, скорее всего, с тем, что тогда существовала традиция описания «добрых людей» (используя выражение В.О.Ключевского), а сегодня она как-то растворилась. Это вовсе не значит, что «добрых людей» сейчас нет, просто описывать их всё труднее. Положительный герой — это вообще головная боль литературы Нового времени. Литература Средневековья таких проблем не испытывала — потому, может быть, что это была не совсем литература. Иными словами, для «положительно-прекрасного человека» я выбрал соответствующую ему историко-литературную среду. Разумеется, есть и другие пути, и современный материал, но для того, чтобы написать второго князя Мышкина, нужно быть известно кем.
Фигуры такого рода — как Рублев у Тарковского, как Ваш Лавр — обречены на то, чтобы быть альтернативной ролевой моделью, шокирующе контрастирующей с распространенными в современности? Получается, это беспроигрышный ход для художника: синтезировать такую фигуру?
Эту фигуру синтезирует не автор, а современное ему состояние общества. Всякое время образует свои пустоты, которые хорошо бы заполнить. В них автор заливает свой гипс — наподобие того, как это делали археологи с пустотами на месте тел в Помпеях, — в итоге образуются фигуры. И чем более фигура, скажем, Лавра контрастирует с современностью, тем более очевидна потребность в ней. Можно описывать свое время — всё, что в нем есть. А можно описывать то, чего в нем нет, — уйдя в другое время. Я так и поступил.
Что для Вас самое важное в Вашем герое?
Может быть то, что этот человек стал чужим по отношению к самому себе, стал кем-то другим, и не однажды, а многажды. Юродство чрезвычайно высокий подвиг, и вот почему. Святой уходит, избавляется от мира для служения Богу, зачеркивает для себя мир, чтобы остаться с Богом. Юродивый зачеркивает не только мир, он зачеркивает собственную личность, теряет ее, самоуничижается до крайних степеней.
…становится человеком без свойств? Но Лавр очень даже человек со свойствами!
Да, свойства остаются, даже когда голос превращается в эхо. Эхо имеет свойства, тембр, оно персонально. Оно хранит голос человека, которого уже нет. История Лавра — высшая форма отречения от себя. Меня как-то упрекнули, что Лавр не вполне убедителен с церковной точки зрения, потому что действует не во имя Бога, а во имя своей погибшей подруги. Но я уверен, здесь противоречия нет. Любовь к Устине — и есть его любовь к Богу, и ради нее он отказывается от себя.
Самоотречение делает человека праведником?
Тут должно сложиться всё… С двух сторон это идет, и сверху, и снизу. И без благодати это не получается. Вспомним Киево-Печерский патерик, где, среди прочего, описывается жесточайшая аскеза, которая приводит к плохим результатам.
Почему главный герой книги «Лавр» именно врач? Есть ли прототип у Вашего героя?
Главный герой — образ собирательный, так что прототипы рассыпаны по множеству древнерусских текстов. Почему врач? Потому, наверное, что врач — это очень человеческое. Врач, священник, учитель — кто еще ближе к человеку? Сердце врача должно быть всегда оголенным, хотя это ох как непросто. Но мне посчастливилось видеть таких врачей — например, знаменитого мюнхенского эндокринолога Дитриха Хеппа. Ведь если боль и смерть рядом с врачом становятся рутиной, если 31 декабря он бухает в ординаторской — это плохой врач, а значит — и не врач. Здесь почти нет полутонов. Хороший врач — спаситель, плохой — преступник. Мало какие профессии очерчивают характер так резко, а литература (вернемся к ней) ценит яркие характеры.
