Михаил Казовский - Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…
Миша, золотой мой, бриллиантовый, я молюсь о твоем здоровье. Помолись и ты за меня.
Коли Богу будет угодно, мы еще увидимся и тогда решим, как нам жить дальше. Обещаю за это время не смотреть на посторонних мужчин. И, конечно, надеюсь на такое же поведение с твоей стороны в отношении посторонних женщин. Впрочем, ведь поэты такие ветреники! Верность – не ваш конек.
Я покорно приму любое известие от тебя. Лишь бы ты был счастлив. А со мною или без меня – дело уже другое.
Остаюсь верной тебе до гроба – твоя Мэри».
* * *...«Дорогая Мэри.
Завтра выступаем, и писать совсем некогда, только несколько слов, а Андрей Иванович отнесет на почту.
Ты меня неверно поняла. В мушкетерской роте я бы подвергался намного большей опасности, нежели сейчас. Это штаб Тенгинского полка в Тифлисе, а меня бы надолго у себя там не задержали и послали бы в самое пекло. И совсем другое дело – штабной адъютант у Граббе. Минимум опасности, максимум возможности заслужить прощение. Так что не суди меня строго. Бог даст, еще увидимся. Твой М. Л.».
Лермонтов, конечно, лукавил: боевые действия есть боевые действия, и опасность у всех была большая – что у мушкетеров, что у адъютантов, призванных обеспечить связь начальства, штаба, командира с боевыми частями на передовой. Просто хотел успокоить Мэри. Все еще надеясь на совместное счастье.
Глава вторая
1
Император Николай I сидел за столом у себя в кабинете и сегодня выглядел несколько веселее обычного. Хотя осеннее наступление на Кавказе в целом принесло мало результатов и противники, потрепав друг друга, отступили на прежние позиции, горцы недосчитались нескольких тысяч. Правда, в эти тысячи следовало зачислить, кроме воинов под знаменем Шамиля, и сотни мирных жителей. Граббе и особенно генерал-лейтенант Галафеев [65] применяли тактику выжженной земли: заподозрив какой-нибудь аул в нелояльности, окружали его и уничтожали всех до единого – стариков, женщин, детей, сакли разрушали, посевы сжигали. Так в свое время действовал Ермолов, утверждая, что «эти дикари» понимают лишь язык силы. Стоило ли удивляться, что приток свежих сил к Шамилю не иссякал?
Николай Павлович посмотрел на вошедшего к нему Михаила Павловича, вполне благосклонно принял его доклад об отходе русских войск на зимние квартиры. Сообщил:
– Мы внимательно рассмотрели представления генерала Граббе о наградах. Все вполне разумно и за малым исключением они нами поддержаны.
Поклонившись, великий князь взял бумаги, быстро пролистал, обращая внимание лишь на вычеркнутые фамилии. Вдруг споткнулся.
– Ваше величество не согласны с награждением Лермонтова?
Самодержец взглянул на брата с неудовольствием.
– Ты же знаешь, как я отношусь к этому бузотеру.
– Но поручик не только и не столько бузотер: генерал Галафеев говорил о его личном мужестве во время сражений, особенно у речки Валерик. – Он перешел на доверительный тон. – И потом, если бы Граббе просил о медали или ордене, я, возможно, усомнился бы тоже. Но ведь речь идет о его переводе в гвардию тем же чином с отданием старшинства и об именной сабле с надписью «За храбрость».
– Золотой сабле, – уточнил монарх.
– Золотой, конечно. Так за храбрость не жалко.
Император молчал, снова превратившись в каменного идола. Это было дурным знаком. Повторил:
– Ты же знаешь мое к нему отношение. Для чего каждый раз обострять? Для чего портить настроение?
– Да помилуй, дорогой! У меня и в мыслях не было…
– И императрица туда же: «снизойди», «прояви великосердие», «бабушка за него просила»… А зачем бабушка воспитала внука так дурно?
– Николя, помилуй: он храбрый воин.
– Храбрый воин, – раздраженно передразнил российский правитель. – Знаем мы этих храбрецов. Вместо Тенгинского полка оказался вдруг в штабе у Граббе. Отчего?
– Не могу знать, – огорченно ответил Михаил Павлович.
– То-то и оно. – Помолчав, император закончил: – Пусть еще послужит как следует на Кавказе. Впрочем, поощрить можно – заодно уважить императрицу и бабушку: дать ему отпуск на два зимних месяца.
– Это справедливо!
– Только передать… неофициально… чтоб не появлялся в свете в Петербурге. Пусть сидит при болезной бабушке где-нибудь в Москве. Или здесь, только у себя на квартире.
– Будет сказано.
– Я и так слишком милосерден к этому щелкоперу и ему подобным.
– Ваше милосердие не знает границ.
Николай Павлович насторожился.
– Не шути такими вещами, Миша.
– Упаси бог! Я предельно искренне.
– Знаю я твою искренность – палец в рот не клади, весь в покойную бабушку – Екатерину Великую.
Улыбаясь, великий князь отступил к дверям.
– Счастлив, что частица великой крови у меня в жилах.
– Все, иди, иди, после договорим.
Выйдя от императора, Михаил Павлович вытащил платок и утер им взмокший лоб и шею. Старший брат с каждым днем становится все нетерпимее и нервознее. Начинания его неизменно вязнут в российской действительности, как в болоте. Армия хоть и велика, но неповоротлива и уныла, боевого задора нет, как во времена Суворова и Кутузова. Но какой задор, если рекруты служат по 25 лет? Хуже каторги за убийство. А ведь армия – главное детище Николая. В остальных сферах процветают казенщина и официоз, за малейшее вольнодумство – кара. Общество замерло в развитии. Молодежь не знает, чем себя занять, – так и возникают печорины, как у Лермонтова… Михаил Павлович вздохнул. Подобные мысли ведь не только у него, но и у Александра, наследника; много раз говорил с племянником с глазу на глаз, но сказать брату и отцу не решались – не поймет, прогонит да еще и накажет. Приходилось проявлять полную лояльность. Скорого воцарения Саши ждать нельзя, да и грешно желать смерти собственному брату для освобождения трона. Будет, как с их отцом, Павлом Петровичем: воцарения ждал от Екатерины II больше четверти века, а когда власть свалилась в его руки, не сумел распорядиться ею на благо Родины…
Надо обрадовать императрицу: многие ее протеже получили награды и поощрения, в том числе и Лермонтов. И сказать Жуковскому – это он хлопотал за опального поэта. Пусть доложит бабушке о воле монарха – отпуск провести в Белокаменной и сюда носа не казать или в Петербурге, но сидеть, как мышке в норке.
Тяжкая у него доля – родственник самодержца.
А доля того во сто крат тяжелее.
Старший брат – Александр I – много раз собирался отречься. Тень невинно убиенного Павла его постоянно пугала.
Тяжкая доля правителей России.
Брать на себя ответственность за такую страну, за такой народ – это надо обладать мужеством, граничащим с сумасшествием.
