Йоханнес Штейнхоф - "Мессершмитты" над Сицилией.
— Как там с нашими друзьями? — спросил я.
— Такая интенсивность работы средств связи, господин майор, что едва хватает времени, чтобы справиться с ней. И напряжение все время растет. Кажется, что все больше и больше подразделений устремляются в наш район. Только послушайте этот шум! Англичане, американцы, канадцы — истребители-бомбардировщики с Пантеллерии, «Спитфайры» с Мальты! Они все в эфире.
— «Эйбл-три», это «Бейкер-один»[111]… — слышалось громко и ясно. В качестве фона я мог слышать другого англичанина, спокойно проверяющего свою аппаратуру. — Один, два, три, четыре, как слышите меня?
— Снова наши старые друзья «мародеры», господин майор, — сказал он. — Помните группу, которая была так невнимательна в Ла-Факоннери[112].
Это был случай, о котором я предпочитал не вспоминать. В то время, только что приняв эскадру, я старался заработать уважение летчиков настолько быстро, насколько это возможно. Упомянутый случай я расценивал как препятствие на этом пути.
Мы только что вернулись из вылета — моего второго в Африке, — и я был далек от удовлетворения действиями всех, включая себя самого, и от того, как все происходило. Способы действий в воздухе пилотов моей новой эскадры отличались от тех, к которым я привык в России. Они ни в коей мере не были робкими или трусливыми, но они не сумели быстро среагировать, когда я, поняв, что мы находимся в выгодной позиции, попытался воспользоваться этим преимуществом. Сначала они подозрительно осматривали воздух во всех направлениях, по опыту зная, что «Спитфайры» обычно появляются оттуда, откуда их меньше всего ждут. Я сорвал атаку, потерял управление эскадрой и был абсолютно не в духе, когда вернулся на аэродром.
Когда я поднимался в штабной автомобиль, стоящий на краю посадочной площадки, дежурный офицер доложил мне, что Хенрих хочет поговорить со мной. Фельдфебель сообщил, что «мародеры», как обычно, вылетели из Тебессы и собираются бомбить Ла-Факоннери, — такой вывод он сделал из их радиопереговоров. Без дальнейших церемоний я сел в «кюбельваген», сказав: «Я не собираюсь оставаться здесь и играть в героя. Перебираюсь в оливковую рощу». И с этим отбыл.
На тенистой плантации пальм и оливковых деревьев были установлены палатки штаба эскадры. Там также стоял фургон, унаследованный мною от моего предшественника, в котором Штраден, Бахманн и я имели обыкновение спать. В роще также имелось большое пианино, стоявшее прямо на песке, при помощи которого лейтенант Меркель обычно каждый вечер развлекал нас.
Плантация находилась в 2 километрах от аэродрома или немного дальше, и я не спешил. Гул приближающихся авиационных двигателей заставил меня остановиться невдалеке от фургона. В тот же самый момент я услышал свист падающих бомб и едва успел прыгнуть в ирригационную канаву, достаточно глубокую, чтобы защитить меня. В этой позиции я наслаждался сомнительным удовольствием «игры в героя» под ливнем маленьких фугасных бомб.
Когда, наконец, я смог подняться, увидел «кюбель» там, где оставил его. Шины были пробиты, но двигатель еще работал. Однако наши палатки представляли жалкое зрелище. Осколки пробили брезент, раскладушки и багаж, вода хлестала из пробитых канистр. Фургон чудом остался невредимым, но карьера пианино в качестве музыкального инструмента закончилась, его струны представляли клубок скрученной проволоки.
Когда я вернулся в штабной автомобиль около аэродрома, меня встретили усмешками и явным весельем.
— Нет ничего смешного! — воскликнул я. — Только что вас пытались разбомбить, а вы плашмя падаете лицом в мелкую канаву, которая едва прикрывает вашу задницу!
— Сразу после того, как вы поехали к роще, господин майор, Хенрих позвонил снова. Мы записали то, что он перехватил.
Дежурный офицер вручил мне клочок бумаги, на котором я прочитал: «Это ведущий, это ведущий. Наша цель — маленькая роща севернее аэродрома, где, вероятно, размещен штаб».
* * *
Пока мы ехали вниз по склону горы по узкой, из белого гравия дороге, начало темнеть. Это было время обманчивого спокойствия, когда дневные налеты завершились, а ночные еще не начались. На войне или без войны, это было лучшее время дня на Сицилии, хотя картина на восходе солнца иногда бывала еще более прекрасной.
Бахманн стоял на пороге командного пункта. Он доложил мне, что Гёдерт и Кёлер уже приземлились и прибудут через несколько минут.
Эскадра потеряла в этот день четырех пилотов, включая лейтенанта, который разбился во время нашей атаки вражеской колонны около Джелы. 3-я группа, как было приказано, улетела на Сардинию.
На «кюбельвагене» приехали Гёдерт и его командир эскадрильи Кёлер. Они зажмурили глаза, когда вошли в ярко освещенный барак, где немедленно начали диктовать свое боевое донесение.
В то время как Кегель, Тарнов и я обсуждали последние детали отхода, к Гёдерту и Кёлеру присоединился Бахманн с пузатой бутылкой темной, крепкой марсалы. Через некоторое время он повернулся ко мне и спросил:
— Хотите вина, господин майор?
Я кивнул, взял предложенную бутылку и сделал большой глоток. Именно этот незначительный жест ослабил напряженность, от которой мы все страдали и которую могли стряхнуть лишь на короткое время.
— Предобеденный аперитив, — пошутил Гёдерт, наблюдая, как я пью.
Бахманн безрадостно усмехнулся.
— Мне кажется, это будет наш последний обед в этом частном отеле! — произнес он и, поскольку его внезапно осенила идея, продолжал: — Почему бы не устроить праздничный обед на вилле вместо сидения в том мрачном старом гроте?
— А как «Веллингтоны»? — спросил Кёлер.
— К черту их. Дом все еще стоит. Почему он должен быть поражен именно сегодня? — Повернувшись ко мне, Бахманн сказал: — Почему бы нам не пригласить этих двух пленных, господин майор? Принимая во внимание, что им повезло остаться в живых, они могли бы также отпраздновать это.
— Очень хорошо, — согласился я. — Спросите их. Это даже забавно. Так или иначе, но я чувствую, что скоро мы поменяемся с ними местами. Это даст Толстяку шанс показать, на что он способен. В любом случае ему не придется тащить с собой весь свой запас лакомств. На этот раз мы устроим вечеринку.
Бахманн с энтузиазмом дул в телефон, чтобы принять меры к организации праздничного обеда. Несмотря на все ужасы, которые эти люди испытывали на войне, их души были так по-юношески кипучи, что эмоции не могли не прорываться наружу.
