Александр Ливергант - Генри Миллер
Севасти была сурова и непреклонна — и в то же время эмоциональна, нервна, постоянно взвинчена. «Влюбился по уши, — признавался Миллер Шнеллоку. — Примерно так же, как когда повстречал Джун. Готов на всё». Готов на все Миллер — но не строптивая, своенравная Севасти. На страстные письма Миллера с предложением руки и сердца она отвечает жестким отказом, «без блесток мадригальных» и взамен, как в таких случаях водится, предлагает дружбу. «Я знаю, что такое стена, — униженно блеет Миллер в романтическом запале отвергнутого влюбленного, — и я знаю, что стена эта непреодолима… Но, Севасти, какой бы безнадежной ни была ситуация, я не могу Вас не любить… Хотя надеяться мне не на что…» О том, как Миллер подавлен, можно судить по его письму Эйбу Рэттнеру. «Я уже смирился с мыслью, — пишет Миллер Рэттнеру в конце такого для себя неудачного 1943 года, — что для женщины я ничего не стою… Иногда мне начинает казаться, что рассчитывать я вправе разве что на какую-нибудь старую, больную, махнувшую на себя рукой уличную девку. Только такой я мог бы предложить свою любовь. Или же какой-нибудь простой крестьянке, или негритянке, или индианке».
Утешиться, неожиданным образом, помогает не махнувшая на себя рукой уличная девка, а живопись. «Работа с пером и кистью для меня хмельное вино, которое обогревает и скрашивает жизнь до такой степени, что ее уже можно выдержать», — мог бы повторить вслед за Германом Гессе Миллер. Осенью 1943 года Генри переезжает к своему парижскому другу Ричарду Тома, и теперь у него не одна крошечная комнатушка, куда с трудом помещались стол и стул, а целых три; можно писать акварели и развешивать их по стенам. Удача, как и беда, не приходит одна: везет, так везет. Владелец находящегося поблизости художественного салона сначала дарит Миллеру «на бедность» кисти и краски, а затем вывешивает у себя несколько его акварелей, которые довольно быстро раскупаются: имя автора «Тропика Рака» в Лос-Анджелесе на слуху.
Успех развивается. Нойманы переезжают в Колорадо. И Миллер вместе с художником Джоном Дадли, тем самым, кто пару лет назад вместе с Анаис и Генри вел разгульную жизнь в виргинском поместье Каресс Кросби, въезжают в их коттедж. Коттедж друзья называют «Домом анализа» или «Зеленым домом, крытым женскими волосами» и устраивают в нем студию, где живут и трудятся в мире, веселье и согласии, как в свое время в Клиши Миллер с Перлесом. Дадли беспробудно пьет, из дому не выходит, целыми днями сидит, не поднимаясь, и пишет карандашом какую-то таинственную книгу, которую никому не показывает. Миллер увлеченно рисует акварели и исписывает стены студии забавными надписями на злобу дня вроде: «Сколь же ужасно пробуждение пьяницы!» Или (это уже про себя): «Если надумал свести счеты с жизнью — позвони!» Или (в подражание доктору Геббельсу): «Когда я слышу слово „культура“, я хватаюсь за пистолет!» А в газете помещает объявление следующего содержания: «В благословенной Господом обители Джона Дадли (тяжелого параноика) и его подмастерья Генри Миллера открыта выставка — как внутри дома (включая кухню и отхожее место), так и снаружи — в случае если погода позволяет. Ввиду постоянной нищеты горячительные напитки не предлагаются, однако мастер и его подмастерье всегда будут рады, если посетитель по душевной отзывчивости прихватит бутылочку-другую — „бурбона“ для мастера и красненького для подмастерья. Выставленные шедевры, не извольте сомневаться, продаются».
И ведь продавались — недорого, конечно: от пяти до 25 долларов за «шедевр». А в октябре хозяйка Галереи современного американского искусства предложила Миллеру выставить у нее свои работы. Миллер — а еще называют непрактичным! — первым делом развесил пару десятков уже купленных акварелей с именами владельцев — пусть зрители видят, что его работы востребованы. Дадли же разрекламировал их в популярном журнале «Таун энд кантри» — и теперь, после подобной двойной рекламы, акварели — а их в общей сложности было выставлено больше шестидесяти — продавались уже вдвое дороже.
Друзья действовали энергично и грамотно, однако прожить на десяток проданных акварелей было все равно невозможно. Случались, конечно, сюрпризы: из Национального института искусств и литературы нежданно-негаданно пришли 200 долларов. Но ведь на подобных сюрпризах долго не протянешь, и Миллер обращается к испытанному средству: пишет очередное открытое письмо «Всем и каждому», где сетует на несправедливость судьбы: «Выпустить за один год 17 книг — результат феноменальный. Но еще феноменальнее влачить при этом постыдное существование попрошайки». Попрошайничал, жаловался на отсутствие денег — как, впрочем, и всегда. И в Бруклине, и в Париже, и теперь, в Калифорнии. Вот несколько выдержек из его «жалобных» писем разных лет.
«Денег не зарабатываю. В прошлом году заработал 450 долларов процентами с публикаций и журнальными статьями» (1942). «Последние полтора месяца — ни гроша. Чего мне не хватает, так это постоянного дохода» (1944). «Сижу без единого су. Наседают со всех сторон» (1947). «Мое финансовое положение — хуже не бывает. Не хватает всего самого необходимого» (1948). «Путешествовать хочется, да. Но есть проблемы, и немалые. Сейчас, например, задолжал тысячу и умоляю своего нью-йоркского издателя заплатить мне аванс — 500 долларов, чтобы было, на что переплыть океан» (1957). В долг просит у всех подряд — даже у людей малознакомых и даже когда его почти наверняка ждет отказ. Попросил тысячу у Томаса Стернза Элиота и получил вежливое «нет». Чему, впрочем, нисколько не удивился.
Говорится в «Открытом письме» и «о высоком». Миллер дает понять, что является противником коммерческого искусства и ради искусства истинного готов высылать почтой свои акварели потенциальным благотворителям. Желающих спонсировать живописные опыты автора «Тропиков» нашлось немного, шутников оказалось не в пример больше. Один такой шутник, прозаик, откликнулся на очередной зов Миллера о помощи, прислав ему пару носков, которые «некогда украшали стопы великого американского писателя Генри Моргана Робинсона (меня)».
В эти да и в последующие годы Миллер увлекается живописью, однако не забывает и про литературу. А для литературы в гораздо большей степени, чем для живописи, нужно то, что по-английски именуется трудно переводимым словом privacy[72]. Этого «прайвеси» Миллеру в Беверли-Глен очень не хватает. Не хватало и раньше, еще в апреле 1939 года он пишет Дарреллу в ответ на его приглашение приехать на Корфу: «Склоняюсь к Америке, к пустынной местности. Хочу увидеть грандиозные пустоши, где человек — ничто и где царит тишина». Теперь, после путешествия по «кондиционированному кошмару», к Америке Миллер больше «не склоняется», отечество, даже в Калифорнии, где Миллеру нравится больше, чем на Востоке, вызывает у него стойкую идиосинкразию. «Мне здесь все ненавистно, — пишет он в декабре 1943 года Уоллесу Фаули. — И здесь и везде в Америке. Похоже, у меня с моими соотечественниками нет решительно ничего общего. А вот иностранцы мне по душе. Они меня стимулируют. Здесь же я чувствую себя, точно в могиле».
